Оживший покойник - Анатолий Леонов

– Доброго здоровья, честной отец! – произнесла Меланья, схватив руку отца Феоны, и силой приложила ее к своим губам. Феона почувствовал, что руки кормилицы были неприятно влажными и липкими. Он мягко, но решительно освободился из цепкого захвата Меланьи и непроизвольно понюхал свою ладонь. В нос ударил тошнотворный запах, от которого в первый момент перехватило дух. Феона с удивлением посмотрел на женщин, переводя взгляд с одной на другую.

– Прости, отче, – поспешно произнесла травница. – Мазь варила, вот запах и въелся.

– А что за мазь такая пахучая, дочь моя? – поинтересовался Феона. – Тараканов травить собралась?

– Господь с тобой, батюшка, каких тараканов? – воскликнула Меланья, изображая смущение. – Обещалась я послушнику вашему сделать средство для лечения отца Прокопия…

– Отцу Прокопию повезло, – проронил Феона, не скрывая иронии. – Он уже давно не разбирает запахи, – после чего добавил: – Боюсь, что теперь и я тоже…

Разговор на этом не прервался, но и продолжения никакого не имел. Собеседницы вдруг заспешили в свои покои, попросив у него прощения за проявление неучтивости с их стороны. Феона в ответ только пожал плечами. Провожая задумчивым взглядом поспешно удаляющихся и тревожно оборачивающихся женщин, Феона еще раз приложил ладонь к носу, и его передернуло от корней волос до кончиков пальцев.

Всю ночь Феона не сомкнул глаз, он размышлял и анализировал. Перед его мысленным взором проносились картины произошедших событий, и постепенно они складывались в определенную последовательность, приобретая логику и смысл. Но пока это были только обрывки отдельных фраз, а не целая история. Ему нужно было кое-что проверить. Рассвет застал его на ногах. Пока товарищи собирались к заутрене, отец Феона уже был перед дверью покоев Морозова и читал молитву:

– Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас!

Постояв какое-то время и прислушиваясь к происходящему, но, не дождавшись приглашения, отец Феона осторожно отворил дубовую дверь и тихо проник внутрь. В покоях стоял тонкий, привязчивый аромат незнакомых благовоний и утренняя свежесть от настежь открытого окна. Феона увидел стольника, лежащего на резной деревянной кровати лицом к стене. Создавалось впечатление, что Глеб Морозов крепко спал, завернувшись в ворох пуховых одеял.

– Стольник, слышишь меня? – тихо позвал его Феона.

Ответа не последовало. Тогда монах с предельной осторожностью, внимательно глядя по сторонам, подошел к кровати и мягко положил руку на плечо спящего. Тело его безвольно свалилось на спину. Левая рука плетью свесилась вниз, звонко ударившись о деревянные доски пола. Глаза стольника были широко открыты и уже остекленели. Рот скривила последняя гримаса, то ли боли, то ли отчаяния. Глеб Морозов был мертв. Отец Феона осмотрелся, пытаясь найти что-либо имеющее отношение к смерти царского вельможи. Но ничего особенно примечательного в комнате Морозова не было. Кровать, лавки для гостей, стоящие по глухим стенам. Большой стол и немного посуды, оставленной нерадивой челядью. Внимание Феоны привлек драгоценный кубок из огромной морской раковины на серебряной подставке в виде трех античных титанов, держащих кубок на своих плечах. Феона понюхал содержимое кубка, подошел и понюхал губы Глеба, после чего сел на стул рядом с кроватью и задумался. Продолжить осмотр он не успел, услышав за своей спиной резкий, встревоженный голос:

– Что здесь происходит, отец Феона?

Феона медленно повернул голову и увидел в дверях кельи архимандрита, с ужасом глядящего на бездыханное тело родственника. Феона молча показал Паисию драгоценный кубок и, поставив его на край стола, спокойно ответил:

– Думаю, преступление, отче!

Архимандрит растерянно подошел к телу Глеба, закрыл ладонью глаза усопшего и, опустив голову, забубнил молитву за упокой невинно убиенных. Читал он недолго, глотая слова и целые фразы, а по окончании молитвы, осенив новопреставленного крестным знамением, повернулся к отцу Феоне и вопросительно посмотрел на него, очевидно, ожидая объяснений.

Глеба, обмытого и одетого схимником, отнесли в маленькую часовню под лестницей в трапезную. В тот же час, как новость о смерти Морозова распространилась по монастырю, в часовню стал стекаться народ. В результате набилось его столько, что с иными нестойкими от духоты и давки случались обмороки. И не сказать, что спешили они отдать последний долг человеку, которого безмерно любили или просто хотя бы хорошо знали. Нет. Совсем наоборот. Многие вообще в первый раз видели и никогда не слышали о том, кто там лежал на струганых досках лавки с двумя серебряными ефимками на веках. Просто для русского человека смерть событие общественное, определяющее его бытие и в конечном счете свидетельствующее о неотвратимости конца. Смерть следит за нами из темных подворотен и залитых солнцем площадей. Оглянись – и ты увидишь ее сзади, ибо ни от кого она не прячется в серых сумерках. Она шествует по земле, собирая свою жатву. Русский верит, что смерть всегда находится рядом, а значит, проводить человека в последний путь – все равно что отправить его в дальнее путешествие. Сегодня ты проводишь кого-то добрым словом, а завтра кто-то так же проводит тебя, и мир не рухнет после твоего ухода, не исчезнет и не растворится. Он просто будет ждать твоего возвращения.

В сумерках маленькой часовни, освещенной чадящими лампадами и свечами в медных напольных канделябрах, слышались тихий вой и всхлипывания. Время для профессиональных плакальщиц еще не пришло, а потому эти проявления чувств пришедших проститься с усопшим были вполне искренними.

– Господи Исусе Христе Боже наш, – монотонно читали молитву за усопших внезапной смертью специально поставленные для того иноки, – прими милостию Твоею и внезапу преставльшегося к Тебе раба Твоего Глеба, по Твоему изволению и попущению, молим Тя, приими его под Твое благоутробие и воскреси в жизнь вечную, святую и блаженную. Аминь.

Отец Феона, протолкнувшись сквозь толпу к телу вельможи, сразу поймал на себе пронзительный взгляд Меланьи, которая поспешила отвести взор, как только их глаза встретились. Следующим, кого заметил монах, был Васька, слуга Глеба, на пиру наливавший вино. Феона отметил, что вел он себя довольно странно для человека, пришедшего проститься с умершим. Нервно потирал руки, потел, чесался и постоянно оборачивался, словно ждал или искал кого. Наконец, даже не дослушав до конца молитву, он торопливо перекрестился и почти выбежал из часовни, растолкав людей, стоящих у входа. Феона, проводив его пристальным взглядом, поспешил следом, стараясь не потерять долговязую фигуру из виду.

Васька быстрым шагом шел в сторону хозяйственного двора. Поступь его была столь стремительна, что Феона, подобрав полы монашеской мантии, едва поспевал за ним, в то же время сам стремясь оставаться незамеченным. Немного не доходя до хозяйственных построек, иноку пришлось остановиться и поспешно спрятаться за выступ колокольни Покровского собора. У деревянного частокола хозяйственного двора Ваську поджидал загадочный человек в длинной епанче военного покроя с глубоким островерхим капюшоном, плотно закрывающим лицо незнакомца. Увидев Ваську, незнакомец, до того столбом стоявший у забора, поманил его рукой в желтой кожаной перчатке с высокой крагой, обшитой тонким фламандским кружевом, и, не дожидаясь, исчез в проеме арок монастырских лабазов. Повинуясь жесту, Васька покорно последовал за ним, семеня огромными ножищами и опустив саженые плечи, от чего стал казаться не таким уж и большим, каким был на самом деле. Выждав немного времени, Феона поспешил за ними, но, завернув за угол лабаза, остановился раздосадованный. За углом никого не было. Только покрытая грязевой коркой, как боевым панцирем, монастырская свинья, визжа от восторга, чесала филейные части о дубовое корыто, благодушно щурясь на отца Феону.