Девять рассказов - Джером Дейвид Сэлинджер

ему биты. Я подошел к нему и спросил, они с Мэри Хадсон – что, поругались? Он сказал мне заправить рубашку.

Как и всегда, мы, команчи, последние несколько сотен ярдов до того места, где был припаркован автобус, пробежали, крича, толкаясь, пробуя друг на друге борцовские захваты, и все мы сознавали, что снова настало время для «Смеющегося человека». На бегу по Пятой авеню кто-то уронил запасной или лишний свитер, и я споткнулся об него и растянулся. К автобусу я подошел последним; но к тому времени лучшие места были уже заняты, и мне пришлось сесть в середине автобуса. В раздражении я ткнул соседа справа локтем в ребра, затем огляделся и увидел, как вождь переходит Пятую авеню. Было только пять пятнадцать, еще не стемнело, но свет померк. Вождь переходил улицу, подняв воротник пальто, держа биты под левой рукой, сосредоточившись на улице. Его черные волосы, причесанные раньше влажной расческой, уже высохли и развевались. Помню, я подумал, жаль, вождь без перчаток.

Как только он вошел в автобус, все, как обычно, смолкли – во всяком случае, не меньше, чем в театре, когда гаснет освещение в зрительном зале. Разговоры перешли в поспешный шепот или вовсе стихли. Однако, первое, что вождь сказал нам, это:

– Ну, ладно, давайте без шума, а то не будет никакой истории.

Тут же автобус заполнила абсолютная тишина, не оставив вождю никакой альтернативы, кроме как занять свое место рассказчика. Откинув спинку сиденья, он достал носовой платок и методично высморкался, сперва одной ноздрей, потом другой. Мы смотрели на него терпеливо и не без увлеченности. Прежде, чем вернуть платок в карман, он аккуратно сложил его вчетверо. После этого вождь поведал нам новый рассказ о «Смеющемся человеке». От начала до конца он занял не больше пяти минут.

Четыре пули Дюфаржа поразили Смеющегося человека, две из них – в сердце. Когда Дюфарж, все еще прикрывавший глаза, чтобы не видеть лица Смеющегося человека, услышал со стороны противника жуткий агонизирующий выдох, он возликовал. Его черное сердце дико колотилось, когда он бросился к своей бессознательной дочери и привел ее в чувство. Они двое, вне себя от восторга и трусливой удали, посмели, наконец, взглянуть на Смеющегося человека. Голова его свисала, как у мертвого, подбородок покоился на окровавленной груди. Медленно и жадно отец с дочерью подошли, чтобы осмотреть свою жертву. Их ожидал немалый сюрприз. Смеющийся человек, отнюдь не мертвый, был занят тем, что сокращал секретным способом мускулы живота. Когда Дюфаржи к нему приблизились, он внезапно вскинул лицо, рассмеялся страшным смехом и аккуратно, даже чопорно отрыгнул все четыре пули. Это произвело такой острый эффект на Дюфаржей, что их сердца буквально взорвались, и они рухнули замертво к ногам Смеющегося человека. (Если бы этот рассказ был из коротких, он мог бы на этом и закончиться; смерть Дюфаржей дала бы команчам пищу для размышлений. Но рассказ еще не закончился.) День за днем Смеющийся человек продолжал стоять привязанным к дереву колючей проволокой, пока Дюфаржи разлагались у его ног. Потеряв много крови и не в силах восполнить ее орлиной кровью, он был как никогда близок к смерти. Но однажды он воззвал о помощи своим хриплым, но красноречивым голосом к лесным зверям. Он обратился к ним с просьбой привести к нему Омбу, обаятельного карлика. И они привели его. Но для этого требовалось предпринять долгое путешествие туда и обратно через парижско-китайскую границу, и к тому времени, как Омба прибыл на место с походной аптечкой и свежей порцией орлиной крови, Смеющийся человек был в коме. В порыве милосердия Омба первым делом вернул маску своему хозяину, которая колыхалась на кишевшем червями торсе мадмуазель Дюфарж. Омба с уважением надел маску на чудовищное лицо, а затем стал обрабатывать раны.

Когда маленькие глазки Смеющегося человека наконец открылись, Омба с готовностью поднес ему склянку с орлиной кровью. Но Смеющийся человек не испил от нее. Вместо этого он слабо произнес имя своего любимого волка, Черное крыло. Омба кивнул своей несколько искривленной головой и сообщил хозяину, что Дюфаржи убили Черное крыло. Неповторимый душераздирающий вздох крайней скорби сорвался с уст Смеющегося человека. Он вяло потянулся за склянкой с орлиной кровью и раздавил ее у себя в руке. Последняя кровь, которая в нем оставалась, стекла тонкой струйкой у него по запястью. Он велел Омбе отвернуться, и Омба, рыдая, повиновался. Последнее, что совершил Смеющийся человек прежде, чем обратил свое лицо к залитой кровью земле – сорвал свою маску.

На этом рассказ, понятное дело, закончился. (Теперь уже навсегда.) Вождь завел автобус. Сидевший по другую сторону прохода от меня Билли Уолш, самый младший из всех команчей, разревелся. Никто из нас не сказал ему заткнуться. У меня у самого коленки дрожали.

Через несколько минут, когда я вышел из автобуса вождя, первое, что мне попалось на глаза, это обрывок красной китайской бумаги, трепетавший на ветру у основания фонарного столба. Она напомнила мне маску из лепестков мака. Когда я пришел домой, у меня зуб на зуб не попадал, и я ничего не мог с этим поделать, так что меня сразу отправили спать.

Возле шлюпки

Стояла золотая осень, был ранний вечер, начало пятого. После полудня горничная Сандра уже раз пятнадцатый, если не двадцатый подходила, поджав губы, к окну кухни, из которого виднелось озеро. Отойдя от окна в очередной раз, она рассеянно развязала и снова завязала тесемки фартука, чуть подтянув его, насколько позволяла ее необъятная талия. Затем она вернулась к эмалированному столу и опустила свой затянутый в униформу круп на стул напротив миссис Снелл. Миссис Снелл, закончив с уборкой и глажкой, пила неизменную чашку чая перед тем, как выйти на дорогу, к автобусной остановке. Миссис Снелл была в шляпе. Этот примечательный убор из черного фетра она не снимала все лето, причем, уже третье кряду – несмотря на рекордную жару, жизненные неурядицы, бесконечные гладильные доски и десятки пылесосов. Этикетка «Хэтти Карнеги[28]» все еще держалась, поблекшая, но (как говорится) несломленная.

– Не стану я волноваться об этом, – объявила Сандра, раз пятый, если не шестой, как самой себе, так и миссис Снелл. – Я так решила, не стану волноваться об этом. Чего ради?

– Так и надо, – сказала миссис Снелл. – Я бы не стала. Правда, не стала бы. Подай мою сумку, дорогая.

Кожаная сумка, до крайности изношенная, но с этикеткой внутри не менее впечатляющей, чем в шляпе миссис Снелл,