Серебряная река - Бен Ричардс

Ник вспомнил, как после школы Джордж Ламиди и его отец, который почти тридцать лет проработал в почтовом ведомстве, весело сидели на кухне своей квартиры в Воксхолле. Уилл внимательно посмотрел на товарища.

– Но, Ник, будь осторожен. Если все так, как ты говоришь, они не обрадуются журналисту, который что-то вынюхивает. У них сейчас безупречный имидж, а это все же убийство, а не какие-нибудь фокусы с уплатой налогов. Они не должны догадываться, что в действительности тебя интересует. Не доверяй никому.

– Конечно, – холодно ответил Ник, которому не слишком понравилось предположение, что он может не знать, как ему справиться со своей работой.

– Я понимаю, что ты все это знаешь, но просто хочу еще раз напомнить. Это совсем другой мир. Еще по одной на дорожку?

– Нет, спасибо. Мне пора возвращаться. Я еще не видел Кейтлин.

Расставшись с Уиллом, Ник взял такси и доехал от Кэмдена до дома. Было еще довольно рано, и на улицах полно людей, для который вечер только начинается. Ник с облегчением возвращался домой, и еще большее облегчение почувствовал, когда машина свернула на его улицу. Он знал, что Кейтлин услышит шум работающего на холостом ходу двигателя и хлопок тяжелой двери – звуки, характерные для остановившегося перед домом такси. И действительно, когда Ник расплатился и поднял глаза, она стояла у окна, улыбаясь и помахивая рукой.

Перед тем как приступить к работе, девушка поплавала в бассейне, и ее черный купальный костюм висел на радиаторе, как сброшенная кожа. Ее настоящая кожа пахла хлоркой, а ладони – мандаринами, которые она ела во время работы. Ник уткнулся носом в ее шею, вдыхая смешанные запахи химикалий бассейна и шампуня для волос. Кейтлин взяла его руку и провела ею вниз – вдоль своего бедра и под юбку. Ник завел руку между ее ног и скользнул вверх, сразу коснувшись не пушка, а влажного места. Девушка попятилась, увлекая его за собой на диван.

– Задернуть шторы? – спросил Ник.

– Не нужно. Все равно никто не будет заглядывать в нашу квартиру.

– Кто-нибудь звонил? – спросил он неохотно, когда позднее они лежали на диване и пили белое вино.

– Эта сука оставила пару сообщений. Потом она заставила Розу позвонить. Так что я поговорила с Розой, чтобы показать, что не брала трубку, зная, что это Марианна. Звонила твоя мама. И моя тоже. Звонил Карл – узнать, что мы делаем на выходных. И еще какой-то человек, не назвавший своего имени. Сказал, что он – друг того охранника, которого мы встретили на вечеринке. Но он не пожелал сказать мне, как его зовут.

– Он оставил свой номер?

– Нет. Сказал, что скоро опять позвонит тебе. Я дала ему твой рабочий телефон. Каждый раз, когда я спрашивала его о том, чего мне, по его мнению, знать не нужно, он просто заявлял: «Это не важно». – Кейтлин засмеялась, изображая его.

Ник мрачно смотрел в потолок. Он почувствовал, что дело сдвинулось с мертвой точки. Хотел он того или нет, но смерть в клубе «Саблайм» приобретала все большее значение и проникала в его жизнь, как дым под дверь. Он понял, что следующим шагом должна стать поездка туда, чтобы оценить все на месте.

Игрок ставит мяч на точку для углового удара, а на поле грязно из-за недавно прошедшего дождя. Полицейский прохаживается за воротами и смотрит не на поле, а на толпу на трибунах, напряженно затаившую дыхание, в то время как игрок, подающий угловой, ищет глазами центр-форварда. Прядь волос закрывает ему глаза, он откидывает ее назад, мяч летит вверх, девятый номер прыгает, и толпа корчится в экстазе, когда мяч ударяется о сетку.

Это происходило двадцать пять лет назад, во время чемпионата 1971–1972 годов. Я смотрю телевизор, показывающий подборку фрагментов футбольных матчей, новостей и музыкальных хитов того периода, вызывающую острую ностальгию. Кажется, что это было и давно, и недавно. Прически и одежда стали другими, мода изменилась. Но игрок откидывает волосы со лба, ветер колышет флаг в углу поля, а полицейский неторопливо двигается – так, как если бы это происходило сейчас.

В 1971 году тупамарос перешли в наступление. В 1972 году мы спасали свои жизни бегством.

Уверенность в победе возросла после крупнейшего в истории побега из тюрьмы, когда сто десять заключенных выползли через канализационные трубы тюрьмы Пунта-Карретас. Мой сын нашел заметку об этом в Книге рекордов Гиннесса и с гордостью показывал своим друзьям.

В то время я находился в Буэнос-Айресе, предпочтя заключению в тюрьме ссылку за границу.

Но в апреле 1972 года я снова вернулся в Монтевидео, тогда на нас обрушилась вся ярость государства, и осадное положение было заменено военным. От революционной риторики мало проку, если организация начинает разваливаться и неизвестно, кто пал, кто будет следующим и где искать помощи. Люди бродили по улицам, спали в парках и ждали, что следующий налет будет совершен на их дом.

В 1972 году существовало только одно место, куда можно было бежать, и, снова пустившись в странствия, я сначала добрался до Буэнос-Айреса, а потом через Анды прибыл в Чили, где у власти стояло социалистическое правительство Сальвадора Альенде. Уже начиналась зима, когда я приехал в Сантьяго, сотрясаемый революционной горячкой и контрреволюционным насилием, вдыхая запах холодного воздуха и керосиновых обогревателей – острый запах зимы, который я не ощущал ни в одном городе за пределами Латинской Америки. Я стал работать в Министерстве сельского хозяйства, помогая в проведении аграрной реформы. Помню граффити на стенах – «Ya viene Jakarta» – «Джакарта близится»: напоминание о резне в Индонезии[30]и предупреждение со стороны правых о крайнем насилии, которое в скором времени начнется.

Но в 1972 году Сантьяго был раем для левых, собиравшихся здесь со всего континента. Тут были бразильцы, боливийцы, аргентинцы, доминиканцы, парагвайцы, панамцы, венесуэльцы и, конечно, уругвайцы. У каждого была своя история, свои политические пристрастия, каждый по какой-то причине бежал из родной страны. Между 1970-м и 1973 годами Республика Чили стала родным домом для тысяч изгнанников и революционеров, а также просто неудачников. И там, в Сантьяго, окруженном белоснежными пиками Анд, я познакомился с Сильвией – она была тоже из Монтевидео и тоже тупамаро.

С чего лучше начать? Мечты и воспоминания теперь почти неразделимы. Действительно ли это был я, приехавший в Чили с женой и крошечными сыном и дочерью? Было ли это на самом деле?

Сильвия оказалась в Сантьяго незадолго до меня. Она вынуждена была бросить учебу в Монтевидео и присоединиться к потоку уругвайцев, уезжавших из страны, поскольку их ждал неминуемый арест. Она стала сотрудничать с чилийским MIR – Движением левых революционеров, с которым у нашей организации имелись крепкие связи и который был похож на нее тем, что большинство его членов были очень молодыми и очень нетерпеливыми. Причем многие, как ни странно, оказались выходцами из привилегированного класса. Сильвия не только сама была такой, но и жила тогда с таким же человеком – заносчивым и саркастичным чилийцем, студентом Технического университета.