Черный легион - Богдан Сушинский

— В тот день, когда в Смоленске вы садились на товарный поезд, — еще жестче и беспощаднее продолжал Ольбрихт, — адъютант Клюге передал господину генерал-полковнику письмо, в котором фельдмаршал резко отказался от участия в нашей операции и потребовал впредь не пытаться вовлекать его в подобные авантюры. Представляю себе, каково было господину Беку читать это послание. Клюге решительно потребовал даже не пытаться впредь убеждать его в необходимости участвовать в подобных авантюрах — вот и все, чего мы с вами, доктор Герделер, добились в результате вашего викингского налета на штаб фельдмаршала. Так что примите наши сочувствия, высказав такие же сочувствия и нам.

Почти с минуту Герделер сидел с остекленевшим взглядом и полураскрытым от ужаса ртом. Его заросшее, грязное, пропитанное потом и угольной пылью лицо было похоже на посмертную маску предводителя лесных разбойников. Тем более что он предстал перед сообщниками без очков, которые умудрился разбить, еще сидя в товарном вагоне.

— Неужели все, что вы говорите?..

— Можете не сомневаться.

— Господи, такова твоя воля, — только и смог пробормотать Герделер, едва сдерживая себя, чтобы не расплакаться.

Ливень разразился внезапно. Молния вырывалась из разлома горы и пронизывала хвойные склоны ее таким мощным огненным шквалом, что, казалось, после него не должно было оставаться ничего живого. И когда она угасала, становилось странным слышать шумящие кроны сосен и видеть покачивающееся на ветру зеленое марево предгорий.

— Вы должны будете понять меня, князь, — пододвинулся Иволгин поближе к сидящему у самой двери избушки Курбатову.

— Понять? — вырвался из собственных раздумий подполковник. — О чем вы?

Он мысленно представил себе бредущего по склону горы в своей разбухшей от дождя милицейской форме Волка (ливень начался минут через пятнадцать после того, как Курбатов отправил его из домика восвояси), подтопляемые потоками воды тела убитых милиционеров, которых забросали камнями где-то в расщелине, метрах в ста отсюда…

В последнее время Курбатову нередко чудились тела убитых им людей. Странно, что при этом он почти никогда не вспоминал их живыми, ни их ран, ни выражений лиц за мгновение до смерти, которые, конечно же, должны были бы запомниться, — только тела: скрюченные, безжизненные, брошенные на съедение волкам. Это настораживало подполковника. Он всегда с презрением относился к людям со слабыми нервами, с хоть немного нарушенной психикой, с комплексами…

— Соглашаясь войти в вашу группу, я преследовал свою собственную цель.

— Это хорошо, — с безразличием невменяемого подбодрил его князь.

— О которой с Родзаевским говорить не стоило.

— Существует немало тем, о которых с полковником Родзаевским лучше не говорить. О чем не могли говорить с ним лично вы, штабс-капитан?

Высветившийся в небе растерзанный сноп молнии осветил загорелое худощавое лицо Иволгина. Лицо основательно уставшего от жизни, но все еще довольно решительного, волевого человека. Ходили слухи, что атаман Анненков однажды приговорил его к расстрелу. Но потом, в последний момент, помиловал — что случалось у него крайне редко — и отправил в рейд по тылам красных, будучи совершенно уверенным, что в стан его поручик Иволгин уже не вернется. Но он вернулся. Через месяц. С одним-единственным раненым бойцом. И с пятью сабельными ранами на собственном теле.

— Я хочу уйти из группы. Совсемуйти. — Он говорил отрывисто, резко, надолго умолкая после каждой фразы. — Только не сейчас.

— Когда же? — невозмутимо поинтересовался Курбатов. Вместо того чтобы спросить о причине ухода.

— За Уралом. Еще точнее — на Волге. Как-никак я волжанин.

— Но туда еще нужно дойти.

— Нужно, естественно.

Иволгин ждал совершенно иной реакции подполковника. Сама мысль бойца уйти из группы должна была вызвать у Курбатова негодование. Но князь засмотрелся на очередную вспышку молнии и затем еще долго прислушивался к шуму горного ливня.

— Вы, очевидно, неверно поняли меня, — сдали нервы у Иволгина. — Речь идет вовсе не о том, чтобы остаться в родных краях, отсидеться. Или еще, чего доброго, пойти с повинной в НКВД.

— Мысли такой не допускал. Если это важно для вас, можете вообще не называть причину.

— Нет уж, извините, обязан. Потому и затеял этот разговор.

— А если обязаны, так не тяните волка за хвост, не испытывайте терпение, — резко изменил тон Курбатов. — Только не надо исповедей относительно усталости; о том-, что не в состоянии проливать русскую кровь, а сама гражданская война — братоубийственна…

— Мне отлично известно, что это за война. У меня свои взгляды на нее. И на то, как повести ее дальше, чтобы поднять на борьбу вначале Нижнее и Среднее Поволжье, угро-тюркские народцы, а затем уж и всю Россию.

— Свои взгляды? — наигранно удивился князь.

Порыв ветра внезапно ударил волной дождя в лицо, но Курбатов не отодвинулся от двери и даже не утерся рукой. Он понял, что совершенно не знает человека, с которым сидит сейчас рядом.

Дверь, ведущая в соседнюю комнату, открылась, и на пороге появился кто-то из отдыхавших там диверсантов. Он несколько секунд постоял и вновь закрыл дверь, оставшись по ту ее сторону. Курбатов так и не понял, кто это был.

«Впрочем, кто бы это ни был, — сказал он себе, — все равно окажется, что и его как человека я тоже не знаю. Здесь каждый живет своей жизнью. Каждый идет по России со своей, только ему известной и понятной, надеждой. Единственное, что нас роднит, это то, что мы диверсанты…»

Однако, немного поразмыслив, Курбатов все же не согласился с этим выводом. Вряд ли принадлежность к гильдии диверсантов — именно то, что по-настоящему их роднит. Да и поход их вовсе не объединяет. Что же тогда? Жертвенная любовь к России? Ах, как это сказано: «Жертвенная любовь…» Только не верится что-то.

Так и не найдя для себя сколько-нибудь приемлемого ответа, князь окончательно отступился от мысли отыскать его.

— Вы что-то там говорили о своих, особых, взглядах на то, как начать новое восстание на Поволжье, штабс-капитан. Особые взгляды, ваши — это что, какая-то особая тактика ведения войны? Тактика подполья? Махно, например, разработал своеобразную тактику ведения боя на тачанках: наступательного, оборонительного, засады… Соединив при этом весь известный ему опыт подобного ведения войны, со времен египетских колесниц.

— Весьма сомневаюсь, что этому ничтожному учителишке, или кем он там являлся, была известна тактика боя на египетских колесницах, — скептически хмыкал Иволгин.

— Недооцениваете. Ну да оставим батьку в покое. Если ваши взгляды — секрет, можете не раскрывать его. Со временем познакомлюсь с военными хитростями командира Ивол-гина по учебникам военной академии.

— Издеваетесь, — проговорил Иволгин. Однако сказано это было без обиды, скорее с иронией. — Не обижайтесь, мне трудно пересказать все то, что удалось осмыслить за годы великого сидения на берегах Сунгари. Единственное, что могу сказать, — что все мысли мои нацелены были на то, как вернуться в Россию и начать все заново. Вы правы: я всего лишь штабс-капитан.