Моя жизнь. Фаина Раневская - Елизавета Орлова

– Вы – мой добрый ангел, Екатерина Алексеевна! – произнесла я своим басом. На что Фурцева ответила:

– Я не ангел, а советский партийный работник.

Несколько лет мы прожили вместе. Вскоре у Беллы обнаружили рак. Я вызывала лучших врачей, проводила с ней – уже безнадежной – ночи. Больница, операция – все было бессмысленно. В 1964 году Белла умерла…

Я, вновь оставшись одна, поменяла квартиру, где жила с сестрой, и переехала в Южинский переулок в престижный дом для руководящих работников, расположенный неподалеку от Театра им. Моссовета, в котором служила.

И снова одиночество. Будь он проклят, этот талант, сделавший меня такой! Моей семьей было, как это ни высокопарно прозвучит, искусство. А о семье обычной я не раз говорила: «Семья заменяет все. Поэтому, прежде чем завести ее, надо решить, что для вас важнее – все или семья». Внука своей близкой подруги, надумавшего жениться, я предупреждала, не без доли юмора, разумеется:

– Вот женишься, тогда поймешь, что такое счастье. Но будет поздно.

Новый год я всегда встречала одна. Обзванивала друзей, поздравляла их с праздником и предупреждала, чтобы они не вздумали навещать меня.

– Эту ночь я проведу с очаровательным молодым человеком, – говорила я им.

– Как его зовут? – интересовались они.

– Евгений Онегин!

В моей почти пустой квартире было очень много цветов и всегда пустой холодильник… Мне все равно ничего нельзя! Единственные продукты, имеющиеся в квартире, – пакеты с пшеном на подоконнике для птиц и птичек. Впрочем, квартира очень даже не пустая: книги, книги, книги, многие на французском языке, «Новый мир», газеты, очки. Мой Мальчик знал всю французскую поэзию. И на всех обрывках листов, на коробках – записанные, зафиксированные в эту секунду пришедшие мысли. Кое-где споры, замечания. На одной странице жестокая характеристика известного театрального деятеля: «Он великий человек, он один вместил в себя сразу Ноздрева, Собакевича, Коробочку, Плюшкина – от него исходит смрад…».

Как раз меня спросили:

– Фаина Георгиевна, вы верите в Бога?

– Я верю в Бога, который есть в каждом человеке. Когда я совершаю хороший поступок, я думаю, что это дело рук Божьих…

…Я часто бывала колючей, язвительной, но злой не бывала никогда. Я могу огорчить, но обидеть – никогда. Обижала я разве что саму себя.

Я всегда любила и восхищалась Ахматовой. Стихи ее смолоду вошли в состав моей крови.

Мы познакомилась с Ахматовой еще в юности, в те далекие времена, когда я сама жила в Таганроге. Познакомилась по своему собственному желанию – прочла ахматовские стихи, прониклась, впечатлилась и, оказавшись с семьей в Петербурге по дороге в Париж, решила познакомиться. Нашла квартиру Ахматовой и с замиранием сердца позвонила в звонок у дверей. Открыла мне сама Анна Андреевна. Я, кажется, сказала:

– Вы – мой поэт! Извините меня за нахальство.

Она пригласила меня в комнаты и одарила меня дружбой до конца своих дней.

– Вы пишете? – поинтересовалась у странной посетительницы Ахматова.

– Никогда не пыталась.

– Поэтов не может быть много! – ответила она.

Ахматова была женщиной больших страстей. Вечно кем-то увлекалась и вечно была в кого-то влюблена. Во время прогулки по Петрограду Анна Андреевна шла по улицам и, указывая на окна, говорила мне:

– Вот там я была влюблена… А вон за тем окном я целовалась.

Анна Андреевна высоко ценила мой талант. Когда я однажды читала Ахматовой Бабеля, она услышала:

– Гений он, а вы заодно!

Такая похвала из уст Ахматовой была ценна втройне, ведь поэтесса отличалась прямотой и не умела, да и не хотела льстить никому.

Когда я была в Ташкенте, придя к ней впервые, я застала ее сидящей на кровати. В комнате было холодно, на стене следы сырости. Была глубокая осень, от меня пахло вином.

– Я буду вашей madame Lambaille, пока мне не отрубили голову – истоплю вам печку! – сказала я тогда.

– У меня нет дров, – сказала она весело.

– Я их украду.

– Если вам это удастся – будет мило.

Большой саксаул не влезал в печку, я стала просить на улице незнакомых людей разрубить эту глыбу. Нашелся добрый человек, столяр или плотник, у него за спиной висел ящик с топором и молотком. Пришлось сознаться, что за работу мне нечем платить. «А мне и не надо денег, вам будет тепло, и я рад за вас буду, а деньги что? Деньги не все».

Я скинула пальто, положила в него краденое добро и вбежала к Анне Андреевне.

– А я сейчас встретила Платона Каратаева.

– Расскажите…

«Спасибо, спасибо», – повторяла она. Это относилось к нарубившему дрова. У нее оказалась картошка, мы ее сварили и съели. Никогда не встречала более кроткого, непритязательного человека, чем она. Как-то Анна Андреевна за что-то на меня рассердилась. Я, обидевшись, сказала ей что-то дерзкое.

– О, фирма – два петуха! – засмеялась она.

В Ташкенте мы сблизились необычайно. Мы буквально дня не могли провести друг без друга. Гуляли по Ташкенту, слушая переливчатое журчание арычных струй, наслаждались запахом роз, дивились необычайной синеве небесного купола… Мы навещали друг друга, делились сокровенным… Однажды, когда мы возвращались домой после прогулки, то по дороге нам встретились солдаты, марширующие под солдатские песни. Анна Андреевна остановилась и долго смотрела им вслед, а затем призналась мне:

– Как я была бы счастлива, если бы они пели мою песню…

Однажды я, смеясь, рассказала Анне Андреевне о том, как в Крыму, в Ялте, при белых, я увидела толстую пожилую поэтессу в парике, которая сидела в киоске и продавала свои книги – сборник стихов под названием «Пьяные вишни». Стихи были посвящены «прекрасному юноше», стоявшему тут же, в киоске. «Прекрасный юноша» тоже был немолод и не блистал красотой. Торговля шла плохо – стихи не покупали. Тогда людям было не до поэзии. Ахматова возмутилась и стала стыдить меня:

– Как вам не совестно! Неужели вы ничего не предпринимали, чтобы книжки покупали ваши знакомые? Неужели вы только смеялись? Ведь вы добрая! Как вы могли не помочь?!

Анна Андреевна доверяла мне все самое сокровенное. В Ташкенте она отдала мне на хранение толстую папку, в которую я, разумеется, и не стала заглядывать. Потом, когда у Ахматовой во второй раз арестовали сына, она сожгла эту папку. В папке были, как выразились впоследствии литературоведы, «сожженные стихи Ахматовой». После я очень жалела о том, что не открыла папку и не переписала все стихотворения, но в глубине души я прекрасно осознавала, что никогда не пошла бы на такое и не обманула бы доверия Анны Андреевны.

Я всегда была желанной гостьей в двухэтажном доме на улице Карла Маркса около тюльпановых деревьев, в котором поселили эвакуированных писателей. Наружная лестница, ведущая на второй этаж, открытый коридор, опоясывающий дом, и в нем двери, двери, двери… Каждому писателю дали по отдельной комнате. Писатели были счастливы, даже грязь, непролазная грязь во дворе, не могла испортить впечатления от таких поистине царских условий. Стрекот машинок, доносившийся из окон, порой перебивал уличный среднеазиатский шум!