Инвалид детства - Олеся Николаева

— А Лёнюшка,— Пелагея вдруг перекрестилась на иконку, — уж и сам за папашу страдать стал.Нет, говорит, Господь милостив, попросим Его еще, до самого сорокового дня. Дакак стал поклоны ложить, одна-то сторона у него парализована, так он на вторуюприпадает, аж заваливается, сердешный! Я уж подумала — конец, тут уж Лёнюшку иудар хватит. Одышка у него — то бледнеет, то в пот его бросает, а он всемолится, все молится за папашу своего окаянного. Я уж возопила: Лёнюшка,побереги себя, Христом Богом молю, ведь душегубец он был; как они с матерьютебя сжечь живьем-то хотели, вспомни, за то, что ты такой калечный у нихродился! В баньку-то заманили — иди, мол, Лёнюшка, мальчишечка наш, освежисьчуток, — а там и подожгли! А перед соседями-то прикинулись, что банька самазагорелась. Запричитали тогда, заохали: там мол, Лёнюшка наш, кровинушка,соколик, горит родимый! А как банька-то дотла сгорела — они рады-радешеньки.Ну, говорят, видно Бог Лёнюшку сам прибрал, чтобы он, калечка горемычный, болене мыкался!..

М-м-м! М-м-м!

Ириназаглянула в комнату. Старый Александр отчаянно жестикулировал, призывая ее ксебе.

— Александр!Надо быть мужественным! — твердо произнесла она.

Он выкатилглаза и показал ей перстом на кресло напротив его изголовья. Она села прямо инапряженно:

— Ну что, чтоты хочешь?

Он поднес двапальца к губам.

— Что?Закурить? Поцеловать?

Он радостнозакивал. Она зажгла ему сигарету и, раскурив ее, вложила в его сухиеподрагивающие губы. Он сделал знак, чтобы она нагнулась, и припал к ее руке.

— Ну что ты,перестань кукситься, а то я перестану тебя уважать! Ты же всегда подставлялветру лицо. Ты же сам говорил: надо принять смерть, как самого интересногособеседника!

Вдруг оноттолкнул ее и попросил жестами карандаш и бумагу.

«Ирина, —написал он, кто там пришел? Кто там с самого вечера сидит у тебя? Кто это?»

— Спи,Александр, — сказала она с легким раздражением. — Уже поздно, очень поздно. Тамтебе принесли лекарства.

«Кто?» —по-печатному вывел он.

— Ах,Александр, ты становишься просто невыносимым. Я же говорю: тебе принеслилекарства — очень дорогие, очень редкие.

Тогда оннаписал так, что продралась бумага, одно только слово: «Он?»

— Лёнюшка-то,— Пелагея вдруг закрыла лицо руками, — как увидел, что банька горит синимпламенем, возопил отчаянным криком ко Господу, так одна стена горящая перед ними упала. Ну а там, глядит, сама Царица Небесная в сонме святых угодников. Чтода как, и сам толком сказать не может — а только очнулся в стогу — прохладномтаком, мягком. А как в себя пришел, так и к матери с отцом является — мол, вонон я, сын ваш, пришел, прошу любить и жаловать! Их чуть Кондратий не хватил; аон и говорит им милостиво: прощаю вам все от чистого сердца — все мои скорби дазлострадания — и отправляюсь от вас по земле Российской — авось и отыщется дляменя обитель! Да и поклонился им в пояс...

«Ирина дитямое лучшее мое произведение ангел мой демон умоляю дождись моей смерти и толькотогда а сейчас скажи поздно скажи ты устала пусть он уйдет пусть потом Иринабожество свет не уходи там тьма там нет тебя», — писал он уже без знаковпрепинания.

— Александр,— холодно сказала она и поежилась. — Ты бредишь. Это от боли. Я дам тебеснотворное. Спи. Не мучай меня. Там давно уже нет никого! Я умру, наверное, ещераньше тебя!

— Ну так вот,— продолжала Пелагея, — молимся мы с Лёнюшкой за папашу-то его, за Сидора, ая-то, грешная, все Лёнюшке норовлю пожаловаться, — мол, стара я, не могу большени читать, ни поклонов ложить, боюсь, не вымолим мы, Лёнюшка, отца-то твоего изгеенны огненной! А он-то как закричит на меня опять: «Молчи, несмысленная,молчи, окаянная! Не нам ли сказано, что мы и душу свою положить должны за другисвоя и что нету большей любви, чем эта!» А я-то хоть и попритихла, а все плачуи плачу от усталости. Наконец, снится мне на сороковой день папаша-то этот,Сидор, уж как бы и в кепке какой, как бы в каком картузе, да и местность нетакая, вроде унылая, вроде бы и снежок покрыл осеннюю-то распутицу. И Сидорэтот совсем не так злобно, а совсем как-то мягко смотрит, да поновее выглядит,да, чуть не кланяясь, говорит: ох, из какого же вы меня места страшного дапоганого вытащили! Поклон тебе, Пелагея Марковна, и Лёнюшке, сынку моемуненаглядному, калечке моему несчастливому — отцовская моя благодарность!..

«Ну, это —фольклор!» — подумала Ирина, захлопывая еженедельник и засовывая свой тоненькийфломастер в сумку.

Дверьраспахнулась, и на пороге выросла Лёнюшкина скособоченная фигура.

— Мамаша! —проговорил он гнусавым голосом. — Принимайте сынка!

Из-за егоспины выглядывал Саша и молодой черноглазенький монашек, читавший в церквинепонятные изречения.

— ОтецАнатолий! — торжественно объявил Саша, пропуская его вперед.

Татьяна иПелагея подошли к черноглазенькому и с благоговением поцеловали ему руку. Иринапоморщилась:

«Целоватьруку мужчине! Фи, это уже просто извращение какое-то!»

— А это — моялюбимая маменька! — Саша звонко поцеловал ее в щеку. — Не растрясло ли вас вкарете? Не сильно ли гнали лошадей? Не одолела ли вас морока станционныхкатавасий?

Иринаотметила, что, куражась, он сильно волнуется, и это деланное его бодрячествоуспокоило ее и придало духу.

— ОтецАнатолий, ты уж, прошу тебя, — взволнованно говорил Саша, когда они, ежась отрезкого ветра и подхватив для скорости спотыкавшегося Лёнюшку, поспешили кНехучу, — не удивляйся и не смущайся: мать моя женщина светская, с фантазиями.Она и ляпнуть может что-нибудь экстравагантное, и выкинуть что-нибудь этакое.Больше всего я скандала боюсь! Если уж задумала меня увезти, так уж и увезет,не беспокойся! А так как я не уеду — она тут все раскурочит, все перевернет сног на голову, все сметет могучим ураганом. Без скандала не обойтись! Ты уж,прошу тебя, разряди как-нибудь обстановку — расскажи ей что-нибудьдушеспасительное. Она вообще впечатлительная — во всякую мистику верит.Расскажи ей какую-нибудь крутую историю с прозрениями, с чудесами, какой-нибудьзабойный сюжет — ну хоть из тех, помнишь, ты мне рассказывал? Может, если мыздесь и сейчас всем миром на нее насядем — она и сдвинется с мертвой точки?

Отец Анатолийкивал понимающе и даже как будто тоже начинал волноваться, готовясь кпредстоящему сражению.

— Она что — ввысших сферах у тебя вращается?

—Рассказывать о чудесах неверующему, — вдруг строго заметил монах Леонид, — тоже самое, что слепому показывать на солнце. Лукавый может ее так искусить, чтоона и поглумится, а мы согрешим.

— Ну, Леонид,— заныл Саша, — ну, пожалуйста! Защитите меня! Может быть, она еще увидит вовсем этом что-нибудь романтическое, какую-нибудь этакую экзотику да и оставитменя здесь. А сама она — погибает просто: в нее бы сейчас хоть малую заквасочкуверы вложить, а остальное — приложится как-нибудь... молитвами святых отец. Ятак и чувствую, так и чувствую: сейчас или никогда. Другого ведь шанса может ине представиться!