Муравечество - Чарли Кауфман

— Значит, вы застенчивый?

— Что это значит? За какими стенами?

— Вы боитесь, что люди будут вас судить?

— Не люблю, когда судят. Только Бог судья.

— А кто любит?

— Кто любит что?

— Я просто соглашаюсь с вами насчет того, что неприятно, когда тебя судят.

— Вижу.

— Вы когда-нибудь были женаты? У вас есть дети?

— Нет. Я занятой был. И в любом случае девки никогда на меня особо не зарились. Я их не виню. Не понять, почему одни люди нравятся другим. Одни говорят, это химикаты, что люди ведутся на запахи из-за химикатов. Но я не знаю. Сам никаких химикатов никогда не чуял, но, бывало, девки мне нравились. Так что не знаю.

— Вы пробовали пригласить кого-нибудь на свидание?

— Нет. Я знал, что они не хотели. Их взгляд говорил: пожалуйста, не приглашай. Это те, которые не слепые. Слепые говорят ушами. И когда я видел такой взгляд или уши, просто проходил мимо. Но это не значит, что они мне не нравились. Это было тайной. И про себя я о них думаю. Придумываю о них истории.

— Вы пишете рассказы?

— Не совсем.

— В каком смысле «не совсем»?

— Ну, истории я придумываю, но только для себя. Они составляют мне компанию. Мне бывает одиноко. Часто. У меня есть телевизор и ТВ-программа, но иногда я придумываю истории для себя одного. Жаль, что брейнио еще не изобрели. Когда изобретут, я уж помру. Знаешь, как работает брейнио?

— Эм-м, нет. Я впервые о нем услышал несколько минут назад, — говорю я.

— Брейнио попадает в мозг человека с помощью невидимых лучей или навроде того.

— Как радиоволны?

— Вроде так, хоть я и не учет-ный. И эти невидимые лучи — они рассказывают тебе историю, которую можно смотреть прямо в мозге. Но это не как телевизор, где всего одна история и ее смотрят все. Брейнио смешивается с твоими собственными идеями, и история, которую ты смотришь, ее как бы вы вместе с брейнио создаете.

— Индивидуальная история.

— Это что такое?

— Ну, сделанная вами вместе.

— Я так и сказал. И ты в ней тоже есть. Я уже говорил? Можно быть внутри истории. Если хочешь.

— Похоже, это потрясающее изобретение. И ни капельки не жуткое, — говорю я.

— Ага. Хотел бы я дожить до изобретения брейнио.

— Вы бы хотели быть героем собственных историй в брейнио?

— Нет. Я не очень люблю смотреть на себя.

— Даже в брейнио?

— Думаю, даже там.

— Но в брейнио можно стать кем угодно.

— Ага. Но тогда это буду не я.

— Логично.

— Но хотел бы я быть еще жив, когда изобретут брейнио. Тогда было бы гораздо быстрее и легче.

— Быстрее и легче, чем что?

— Чем история, которую я придумываю сейчас. Брейнио создает истории быстро. Все в будущем говорят, что брейнио быстрый, — отвечает Инго.

— А вы можете рассказать, что за историю придумываете?

Он замолкает и таращится на меня так же, как вчера. Я жду.

Он хочет ответить? Кажется, да. Он облизывает губы, словно собирается заговорить, но продолжает смотреть.

— Я не могу рассказать.

Я безутешен.

— Может быть, я смогу показать, — говорит он.

— Значит, вы художник? Покажете мне свои картины?

— Иногда я рисую. И строю. И еще занимаюсь всякими ремеслами. Шью. И еще всякими ремеслами, если необходимо.

— Потрясающе! Я бы с радостью посмотрел ваши работы! Они выставляются в галерее или…

— В квартире. Я покажу на проекторе.

— Это фильм?

— Да, я снимаю анимационный фильм.

Даже не верится: дряхлый, эксцентричный, скорее всего сумасшедший афроамериканский кинорежиссер-затворник. Искусство аутсайдеров, несомненно. Я наткнулся на что-то грандиозное. В голове пляшут мысли о Дарджере[24]. Время для вопроса на шестьдесят четыре тысячи долларов:

— Сколько людей видели ваш фильм?

— В смысле?

— Вы уже показывали кому-нибудь свой фильм?

Пожалуйста, скажи «нет».

— Он не для других. Он только для меня. Больше никто его не видел, — говорит он.

Как я мог наткнуться на такое? Неважно, насколько неказист и неумел его фильм, неважно, как больно его смотреть, я обращу эту историю в антропологическое золото. Она будет кормить меня до конца жизни. Наконец-то я раздвину стыдливые ножки «Кайе дю синема».

Дома я помогаю Инго дойти до квартиры (слава богу, просто растяжение!). Его жилье — зеркальное отражение моего: темное, захламленное и до потолка загроможденное ящиками. Он барахольщик! Лучше и быть не может! На каждом ящике дата, и все они уходят на несколько десятилетий назад, с надписями вроде «Здания», «Старики», «Грозовые тучи» и «Незримые». Потрясающе! Кто такой Инго Катберт? На что же я наткнулся?

— Много ящиков, — говорю я в надежде, что он объяснит.

Не объясняет. Я пытаюсь зайти с другой стороны.

— Так а что в ящиках-то?

Он не поддается. Я пробую еще раз.

— Можно я загляну в ящики?

— И возьмите ковчег ГОСПОДЕНЬ, и поставьте его на колесницу, а золотые вещи, которые принесете Ему в жертву повинности, положите в ящик сбоку его; и отпустите его, и пусть пойдет; и смотрите, если он пойдет к пределам своим, к Вефсамису, то он великое сие зло сделал нам; если же нет, то мы будем знать, что не его рука поразила нас, а сделалось это с нами случайно. И сделали они так: и взяли двух первородивших коров и впрягли их в колесницу, а телят их удержали дома; и поставили ковчег ГОСПОДА на колесницу и ящик с золотыми мышами и изваяниями наростов. И пошли коровы прямо на дорогу к Вефсамису; одною дорогою шли, шли и мычали, но не уклонялись ни направо, ни налево; владетели же Филистимские следовали за ними до пределов Вефсамиса. Жители Вефсамиса жали тогда пшеницу в долине, и, взглянув, увидели ковчег ГОСПОДЕНЬ, и обрадовались, что увидели его. Колесница же пришла на поле Иисуса Вефсамитянина и остановилась там; и был тут большой камень, и раскололи колесницу на дрова, а коров принесли во всесожжение ГОСПОДУ. Левиты сняли ковчег ГОСПОДА и ящик, бывший при нем, в котором были золотые вещи, и поставили на большом том камне; жители же Вефсамиса принесли в тот день всесожжения и закололи жертвы ГОСПОДУ. 1 Цар., 6: 8-15, — говорит он.