Его и ее - Элис Фини

По возможности я изо всех сил стараюсь вообще не обращаться к врачам. Больница — отвратительное место, после посещения которого никакие дезинфицирующие средства или мытье рук не в состоянии вывести зловонный запах болезни и смерти с моей кожи. Медицинские учреждения полны микробов и косых взглядов, и, по-моему, те, кто там работает, всегда задают одни и те же вопросы, на которые я всегда даю одни и те же ответы: нет, я никогда не курила, и да, пью, но умеренно.

Насколько я знаю, нет закона, обязывающего говорить врачам правду.

Кроме того, если лгать достаточно часто, ложь начинает казаться правдой.

Мой ум больше всего настроен на размышления, когда я нахожусь в машине, но тут нет ничего нового, я всегда отличалась склонностью грезить наяву. Но в этом смысле я не представляю опасности ни для самой себя, ни для окружающих. Я вожу очень аккуратно, просто иногда делаю это на автопилоте, только и всего. В любом случае на дорогах в этих краях в основном пусто. Интересно, а сейчас все изменится? В начале, конечно, да — полиция, медиацирк, — но мне интересно, что будет потом. Когда шоу окончится, и всю… грязь уберут. Для большинства местных жителей жизнь наверняка войдет в свою колею. Конечно, не для тех, кого это коснулось непосредственно, но боль потери всегда острее всего в момент удара. Будут ли летом по-прежнему приезжать автобусы, полные туристов? Если хотите знать мое мнение — хорошо бы нет. Популярность может испортить место точно так же, как она может испортить человека.

Меня не беспокоит отсутствие угрызений совести, но я задаю себе вопрос — что это означает. Изменилась ли я радикальным образом после того, как убила ее? Похоже, люди по-прежнему относятся ко мне так же, как вчера, и когда я смотрю в зеркало, не вижу никаких разительных перемен.

Но, может быть, потому, что на самом деле это не в первый раз.

Я убивала раньше.

Я прячу воспоминания о моем поступке тем вечером, потому что до сих пор мне слишком больно, даже сейчас. Одно неверное решение привело к двум загубленным жизням, но никто не знает правду о том, что произошло. Я не сказала ни одной живой душе. Уверена, что многие люди могли бы понять мои мотивы убийства Рейчел Хопкинс, если бы знали о ней правду, — возможно, некоторые бы меня поблагодарили, — но никто бы никогда не понял, почему я убила человека, которого так сильно любила.

И они никогда не поймут, потому что я им никогда не расскажу.

Вторник 10.00

Я никогда не рассказываю о себе некоторые вещи.

И таких вещей слишком много.

На то есть свои причины.

Снова идет дождь, настолько сильный, что дорога впереди почти не просматривается. Сердитые крупные капли воды шлепают по лобовому стеклу, а потом омывают его, словно слезы. Я продолжаю ехать, пока мне не начинает казаться, что я уже на приличном расстоянии как от места преступления, так и от бывшего мужа. Затем заезжаю на придорожную стоянку и сижу там минуту, зачарованная видом и звуком работающих дворников:

Бжик-бжик. Бжик-бжик. Бжик-бжик.

Уезжай отсюда. Уезжай отсюда. Уезжай отсюда.

В зеркале заднего вида я проверяю, что впереди и что сзади. Убедившись, что на дороге никого нет, выпиваю еще одну миниатюрную бутылочку виски. Виски обжигает горло и вызывает радость. Наслаждаюсь вкусом и болью, насколько у меня хватает смелости, а потом швыряю пустую бутылку в сумку. Звон, с которым эта бутылка ударяется о другие, напоминает музыкальную подвеску, которая висела у входа в детскую комнату моей дочери. От алкоголя не становится лучше, но я хотя бы не чувствую себя еще хуже. Кладу в рот мятный леденец, дышу в алкотестер, и, совершив ритуальное самобичевание и самосохранение, еду дальше.

Возвращаясь обратно в город, проезжаю школу, в которую ходила. Несколько девочек стоят на улице в знакомой форме Святого Илария, которую я всегда так ненавидела: ярко-синего цвета с желтой полосой. Им наверняка не больше пятнадцати, и сейчас они кажутся мне совсем юными, хотя я четко помню, какой старой считала себя в их годы. Смешно, как часто в жизни все бывает наоборот. В детстве мы прикидывались взрослыми, а теперь мы, взрослые, ведем себя как дети.

Мне немного нехорошо, когда я подъезжаю к дому, но не из-за выпивки. Я ставлю «Мини» на улице чуть поодаль, чтобы меня не видели. Не знаю толком, почему. Она рано или поздно узна́ет, что я здесь. Чувство вины из-за долгого отсутствия словно удерживает меня в машине. Я пытаюсь точно вспомнить, когда мы последний раз встречались… думаю, что на этот раз прошло больше шести месяцев.

Я даже не приезжала на прошлое Рождество. Не потому, что у меня были другие планы — к тому времени мы с Джеком развелись, и он уже жил с кем-то другим, — а потому, что была не в состоянии. Мне нужно было побыть одной. И после работы волонтером на полевой кухне вечером в сочельник я провела три дня, запершись в своей квартире в компании одних только бутылок и снотворных таблеток.

Проснувшись 28 декабря, я не почувствовала себя лучше, но поняла, что в состоянии жить дальше. Что было одновременно хорошим и наилучшим вариантом развития событий. У меня был план Б на случай, если я не смогу изменить своего отношения к будущему, но я отбросила этот вариант, чему рада. Обычно Рождество было моим любимым временем года, но сейчас это нечто, что надо пережить, а не праздновать. И единственный известный мне способ сделать это — одиночество.

Иногда мне кажется, будто я живу ниже уровня земли, а все остальные — выше. Когда я слишком долго пытаюсь быть, звучать и вести себя как они, я словно не могу дышать. Будто даже мои легкие устроены по-другому и я не способна или не совсем подхожу для того, чтобы вдыхать тот же воздух, что и люди, с которыми я встречаюсь.

Заперев машину, осматриваю знакомую улицу. Ничего особо не изменилось. Одно бунгало превратилось в дом, а один сад — в проезд немного дальше по дороге, но в остальном все так, как обычно. Как было всегда. Словно, возможно, последние двадцать лет были ложью, плодом моего усталого воображения. Честно говоря, у меня такое чувство, будто сейчас я какое-то время балансирую на грани безумия, но еще не до конца перешла черту.

Мои ноги останавливаются у последнего дома в переулке, и я не сразу поднимаю глаза, будто боюсь вступить в зрительный контакт. Когда я все-таки смотрю на старый викторианский коттедж, он выглядит точно так же, как выглядел всегда. За исключением облупившейся краски на оконных рамах и ветшающей входной двери. Участок кажется старым, что мне внове. Больше всего шокирует сад: заросшие джунгли неподстриженной травы и вереска. Двумя рядами кустов лаванды по обеим сторонам дорожки тоже никто не занимался: кривые древесные стебли торчат, как скрюченные от артрита пальцы, которые никому не дают войти.

Или выйти.

Я смотрю на садовую калитку и вижу, что она сломана и свисает с петель. Отодвигаю ее в сторону и прокладываю дорогу к входной двери, колеблясь перед тем, как нажать на звонок. Мне не надо было беспокоиться — он не работает, и я стучу. Три раза, как она учила меня много лет назад, чтобы знать, что это я. Долгое время она никого другого не пускала в дом.