Благословенное дитя - Лин Ульман

В отношениях Эрики и Андерса Тангстада были действительно важные для их дружбы моменты. В поминальной речи Эрика расскажет о том, как однажды они катались на лыжах, долго блуждали в тумане, а потом вдруг вышли на яркий солнечный свет. Она до небес будет превозносить его чувство юмора и любовь к жене и детям. Она перескажет содержание их телефонного разговора за день до смерти Андерса. За день до того, как он отправится на пробежку и упадет, сраженный инсультом. Однако она ни словом не обмолвится о прогулке по Беспечальной улице и о том, как она, указав на дом из белого камня, сказала, что хотела бы в нем жить. Нет, ни слова об этом. Это воспоминание ничего не значит.

Разбитая голубая чашка прежде принадлежала бабушке Томаса и была последней из шести. Первую разбила Эрика сразу после переезда к Томасу. Именно об этом она вспомнила, когда увидела его изрезанное лицо. Она вспомнила, как начала ставить в шкаф свои собственные чашки, а голубая чашка выскользнула у нее из рук, упала на пол и разбилась на тысячу осколков. Прошло время, и вторая чашка тоже разбилась. А за ней — третья, четвертая и пятая.

А теперь он разбил шестую.

Она хотела сказать, что, значит, так уж суждено, но промолчала. Подобное замечание показалось бы глупым и мелодраматичным, хотя, по сути своей, было верным.

Он посмотрел на пол, на осколки.

— Господи, да как же это так получилось? — сказал он, подметая пол. — Я же не хотел!

Потом он пошел в ванную и попытался написать что-то осколком на собственном лице. Что именно — он говорить не пожелал.

— Когда ты так поступаешь, я теряюсь и не знаю, что мне делать с тобой, — сказала она, увидев Томаса перед зеркалом. — У тебя кровь на лице.

В последнее время они часто смеялись. Рассказывали друг другу разные истории и смеялись. Томас покупал вино, диски с музыкой, книги и дверные звонки, и они смеялись! Эрика перестала обвинять его в том, что он транжирит деньги.

Эрика не станет Сундом.

Однако потом она складывала пакеты с дисками и книгами в машину и ехала по магазинам. Я могу вернуть деньги? Нет, я не хочу обменять, я хочу вернуть деньги. И больше не продавайте моему мужу книги или диски.

Они обсуждали беспроводной дверной звонок.

Разные мелодии.

Его можно носить с собой по всему дому.

Прежде чем ты исчезнешь, Томас, мне нужно серьезно поговорить с тобой!

«Навсегда, — было написано в записке. — На этот раз я ухожу навсегда».

* * *

— Скоро уже приедем, — сказала пассажирка. Она развеселилась. Едва не запела.

Посмотрев на нее, Эрика улыбнулась.

«Заговорила все-таки, — подумала она, — а ведь всю дорогу молчала. И апельсины съела молча, не сказав, что беременна. Ты даже пояс на пальто не развязала».

Эрика не знала ее имени, но про себя решила называть ее Эллинор. Хорошее имя для женщины, которая не желает ничего говорить.

Эллинор заставила Эрику почувствовать себя виноватой в чем-то, неуклюжей и бестактной, словно слон в посудной лавке. Казалось, одно ее присутствие разрушило нечто прекрасное и неприкосновенное.

А теперь послушай меня, Эллинор! Видала я таких, как ты! Мой отец, например, — раньше он был точь-в-точь таким же, хотя и помоложе. Я до смерти боялась его. И еще Томас, мой муж. Томас мог прочитать мне вслух что-нибудь красивое, какой-нибудь текст, который он написал или перевел, а когда я отвечала, то всегда получалось невпопад! Понимаешь?! Тогда Томас отводил глаза и говорил: «Забудь то, что я тебе сейчас прочел. Просто забудь!»

Томас оставил записку на кухонном столе под расписным заварочным чайником, словно боялся, что ее сдует ветром. Обнаружив записку, Эрика спустилась в подвал, чтобы убедиться, что он не повесился. Сколько же времени прошло? Четыре месяца? Да, четыре месяца, три недели и два дня. Подвальное окошко было распахнуто. Рассвело лишь незадолго перед этим. Потом, вспоминая, она ловила себя на мысли, что, может, он выскользнул в окно? Словно индеец из фильма «Пролетая над гнездом кукушки». За окном шел снег или дождь. Она посмотрела в окно. Снег, но не настоящие снежинки, а серые полупрозрачные хлопья, такие легкие, совсем невесомые, похожие на мокрую холодную пыль. На полу и подоконнике лежали сухие бурые осенние листья, которые он никогда не сметал. Эрика улеглась на красный диван. Ей не хотелось ставить его в гостиной, поэтому диван отправили в подвал. Она и не подозревала, что в подвал вместе с диваном переедет и Томас. От дивана пахло Томасом и еще чем-то. Но больше Томасом.

* * *

Впервые Эрика увидела ее летом 1977 года. Одетая лишь в трусики от бикини, она лежала на скале, вытянув загорелые длинные ноги.

Эрика сразу же поняла, что перед ней Марион.

Остановившись и выронив только что найденную пачку из-под русских сигарет, она уставилась на Марион.

Потянув ее за руку, Рагнар сказал:

— Пойдем, Эрика! Пошли! Да не смотри ты на нее так, она просто дура! Идем же!

Он поднял пачку из-под сигарет — она довольно хорошо сохранилась. На ней было написано: «Прима».

— Пошли же, — сказал Рагнар, — пойдем, Эрика.

Марион сказала, что идеальная сиська должна по форме напоминать бокал для шампанского. Так сказал ее отец, Никлас Бодстрём, правда, Никлас Бодстрём сказал не «сиська», а «женская грудь». Летом он жил в домике на западном побережье Хаммарсё. Все знали, что Никлас Бодстрём — это вам не последняя спица в колеснице. Эрике не известно ни как он выглядит, ни чем занимается, но она точно знает, что он — не последняя спица в колеснице.

Чтобы подтвердить слова отца, Марион вытащила из ярко-розовой пляжной сумки хрустальный бокал для шампанского. Не такой высокий бокал для шампанского, который подойдет и для белого вина, а низенький и округлый.

Эрика лежала на скале вместе с Эмили и Фридой. Ее пригласили туда. Скала принадлежала Марион, никто из девочек не осмеливался забираться туда без ее разрешения. Лаура была слишком маленькой, поэтому Марион не позволяла ей приходить на скалу. В то лето, когда Эрика только познакомилась с Марион, ей тоже нельзя было лежать на скале.

— Ну и как тебя зовут?

Марион и Эрика столкнулись возле магазина. Как обычно, Марион шла вместе с Фридой и Эмили. Еще с ними была Эва.

— Это же та норвежка, — сказала Эмили.

— Она еще всюду таскает с собой младшую сестру, — заметила Фрида.

— Она делает кое-что похуже, — сказала Марион, — она танцует с этим придурком.

Бокал для шампанского был плохо вымыт: на стекле остался огромный отпечаток помады. Словно кровь.

— Это мамины губы, — сказала Марион, показывая на помаду.