Вечная жизнь Лизы К. - Марина Вишневецкая

Пошлость, конечно, ужасная. Но как еще отказать человеку от дома? И попросить не звонить? Да, Лиза твердо решила: и не звонить!

В ящике кучно лежали письма – странно, все от него: «Лизточек, ау!», «Ты где?», «Веткин цветочек – чудо творенья».

Он писал ей каждые двадцать минут. И если это была не любовь, то что? Любовь аксолотля? На цветочке было по-прежнему больно сидеть. Очевидно, по-другому аксолотли любить не умеют.

«Нашел по Люси, перевожу. Для тебя. Что ли, хоть листиком мне взмахни!»

«У меня над столом тоже tharsis dubius. Как и твой экземпляр, мой – в позе конвульсии. О нужном (монография, лекция, две статьи) не думается».

Викешка пыхтел, выгребая из ящиков содержимое. К счастью, инструкция не находилась. Написала – не рубить же хвост по кусочкам: «Чисто личная просьба: считать случившееся небывшим». Отправила, не почувствовала ни сожаления, ни неловкости – и сочла это добрым знаком. Но когда Викешка, выползший из-за дивана, опять решил зареветь, Лиза стала ему рассказывать, как позвонила вчера на радио (мамсин, без меня?!) и один известный, просто дико известный ученый попросил передать ее сыну (мне? мумс, честное слово, мне?): если он станет палеонтологом, его ждут потрясающие открытия, и даже привел для тебя конкретный пример (для меня? по радио?! для меня-а-а?!), представляешь, неандертальцы, о которых мы знали с тобой, что они давным-давно вымерли (а они?) – нет, не вымерли и не исчезли, как мамонты, а растворились в хомо сапиенсах, в наших с тобой непосредственных предках. Викешка не понимал, но старался как мог – ширил ноздри, тер кулачком затылок.

– Короче, ребеныш, они друг на друге женились. И родили общих детей. Это значит, неандертальцы тоже чуть-чуть наши предки. Например, у тебя от неандертальцев – широкая кость.

– У меня – от дедули!

– А у дедули – от них! И от них же – способность переносить холодные зимы. Кроманьонцы-то – неженки, жили в Африке. Пожаловали в Европу, а тут жуткие холода. Спасибо неандертальским генам!

– За что? – Викешка опять сплющил гармошкой лоб, а потом резко выдохнул: – А, я все понял! Они прожили свою жизнь не напрасно!

И до самого вечера рисовал полулюдей-полуобезьян, водивших хороводы на поляне вокруг костра, а в пещере обучавших своих детей охоте, грамоте и рисованию. Перед сном взял с Лизы самое честное слово, что она отправит его рисунки на радио. Заснул обманутым и счастливым. Ну а Лиза, проворочавшись до утра, решила, что для нее сейчас главное – это найти другую работу – елизаветную, елезаметную, – где слова значат то, что значат.

Родители до девятого мая отправились в Черногорию. И папа, как водится, переживавший из-за численности участников, попросил Лизу, в идеале – с Сергиевичем вместе (а Саню еще и отдельным заковыристо-деликатным письмом), шестого числа пойти на митинг за них, Викешку забросить к Осьминским, о чем папа с ними еще перед отъездом договорился; самим вести себя осмотрительно, хотя в обещанные провокации он и не верил, а все-таки бдительности просил не терять. На седьмое была назначена инаугурация президента, избранного с большим числом нарушений и прочих «единовбросов». В день выборов папа был наблюдателем на одном из участков и лично остановил карусель из рабочих-мигрантов, привезенных в Москву из области. А еще он владел статистикой по стране и говорил о как минимум десяти процентах приписок. «Карусель», заснятая на папином участке, была выложена на Ютубе, ниже висело папино интервью, данное им той же ночью известному блогеру. И мама несколько дней отчаянно папой гордилась. А потом у него начались неприятности: на институтской стоянке к нему подошел проректор и выразил «частную просьбу изъять одиозное интервью из Сети». На что папа сказал, что не он его размещал, не ему удалять. А проректор сказал: предупрежден, значит, вооружен. И где-то неделю спустя по кафедре запорхали слухи, что курс по расчету и проектированию строительных конструкций, для папы многие годы родной, достанется его бывшему аспиранту. Но папа в своей белоленточности от этого только заматерел, а мама, наоборот, неожиданно дрогнула и вспомнила про Тимура, лже-сына, гомункулуса в шкафу, а все-таки не без папиной помощи написавшего свой диплом (в каком-то невнятном техникуме, но по Сеньке и шапка), не без папиных связей пристроенного в теплое канцелярское подмосковное кресло и там по наводке начальника вступившего в ЛДПР и как-то хваставшегося папе корочкой помощника депутата. В связи с чем Лизе было поручено, естественно, втайне от папы, лжебрата найти, навести мосты, прозондировать степень его возможностей – все-таки он был многим обязан отцу, пусть не отцу, а лишь человеку, который иногда помогал его матери – из жалости и по старой памяти, впрочем, этого можно было Тимуру не говорить. А Лиза считала так: или белая ленточка, или звонок из депутатской приемной. А мама не понимала, как она может спокойно смотреть на папины беды. Триместра отца в самом деле лишили. И в ожидании новых проблем мама через день интересовалась: ну что? А Лиза врала про отключенный у Тимура мобильный – с легкостью, невозможной в другой, доЮЮшной жизни, в которой воздух и свет были синонимами, а от вранья во рту оставался вкус ржавчины.

И надо же было такому случиться: Тимур личной, тучной персоной стоял перед Лизой, Сергиевичем и Викешкой (погода шестого мая была оглушительно-теплой, и Осьминские, не простясь, укатили на дачу) всего через двух старушек в очереди к рамке металлоискателя. И как только они ее миновали – Викешка с восторгом сначала вытаскивал из карманов, а потом спешно рассовывал по местам давно разыскиваемый бабулей ключ от буфета, маленький чупа-чупс, огромную скрепку, свисток, несколько мелких монет, пальчиковую батарейку – Лиза крикнула, побежала: Тимур, стой! Он оглянулся только на третий окрик, с неохотой отстал от своих приятелей, бросил сквозь зубы, точно окурок:

– Как общий предок?

На что Викешка, увязавшийся следом:

– Неандерталец?

А Лиза:

– Он-то здоровски! Ты-то как?

Но Тимур уже поднял над головой кулак, сверкнул толстым крученым браслетом и бросился догонять друзей, как и он, крепко сбитых, в похожих серо-безликих куртяшках с трикотажными капюшонами.

Викешка дергал Лизу за полу ветровки:

– Кто, кто – здоровски? – пока Саня наконец не усадил его себе на загривок.

Из позитивного Лиза отметила: брат подрос и немного похорошел, лицо удлинилось, челюсть не то что встала на место, а все-таки не торчала, как раньше. И глаза, опушенные теми же девчоночьими ресницами, теперь смотрели решительно, даже дерзко, и оттого в них прорезался цвет – блекло-серый, но хоть какой-то.

Без машин Якиманка оказалась невероятно широкой. И народ, стоило ему вырваться на простор, бежал, обнимался, приплясывал, постепенно сбиваясь в колонны. Солнце светило самым отчаянным образом. В такие дни особенно чувствуешь, как ему не хватает листвы. И как из-за этого жестко оно тычется в стены и лица, не освещает, не согревает – засвечивает, как фотопленку.

Непонятные флаги с фырканьем, будто борзые, кучно взрезали воздух (из понятных были лишь «Яблоко», «Солидарность» и «Левый фронт»). Но особенно Сергиевича заводило обилие лозунгов на картонках, на ватмане, на листках, которые люди несли в руках или скотчем приклеив себе на спину, – он ведь пришел сюда, чтобы «запечатлеть эпоху». Так что вскоре Викешка был спущен на землю, но все равно неостановимо балдел и размахивал кем-то подаренным белым флажком с оранжевым солнцем. А Саня теперь то появлялся, то исчезал. Когда казалось, что потерялся совсем, вдруг звонил, Лиза зачитывала ему тексты больших плакатов, к которым потом старалась прибиться: «Астрахань – Россия – Свобода», «Мы здесь власть!», «12 лет? Спасибо, нет!» – и Саня в неведомом месте ввинчивался в поток и каждый раз чудесным образом их находил (что он думал о Лизе? почему так неловко ее обнимал, пытаясь отгородить от других?) – улыбался одними глазами и уныривал прочь.