Руки женщин моей семьи были не для письма - Егана Яшар кзы Джаббарова

Отцы и мужья никогда не знали полную версию жизни собственных жен и детей, потому что видели их только на семейных торжествах, снимках и в кратковременных поездках: для них жены и дети были картинками, не владеющими словами. Потому я знала, что мое умение говорить слова, мой большой рот, способный произносить непроизносимое, обнажать джиннов и кричать, очень не нравились отцу: это смущало его, еще когда я была маленькой девочкой, бесконечно задающей вопросы. По мере моего взросления его настороженность росла, он всё гадал, кто же захочет взять в жены женщину, способную говорить без устали. Когда случилась дизартрия, мои слова закончились, они обратились в валуны, застревающие в гортани: я выталкивала слова, как сизифовы камни, и пыталась превратить их в звуки. В какой-то момент произнесенные и написанные слова приобрели разный вес: мне было легче написать, чем сказать, и я перестала говорить совсем, я стала писать — нарушила первую заповедь женщин нашего рода.

Дизартрия не только повлияла на артикуляцию, но и изменила сам голос: он стал грубым, низким, слова будто выталкивало не горло, а диафрагма, речь стала медленной, рубленой, как морзянка. Периодически я чувствовала, как теряю контроль над собственным языком, особенно неловко было обнаружить это в кресле стоматолога: как я ни старалась не мешать ему выполнять свою работу, язык предательски совершал своевольные движения, напоминая мне о двух вещах: о моей беспомощности и о том, что язык — это мышца, подобная язычнику, танцующему вокруг костра.

Из-за болезни я перестала петь, даже почувствовала облегчение, что когда-то забросила оперное пение. В школьные годы музыка стала еще одним моим языком: языком тайным и личным, языком общения скорее с мертвыми, чем с живыми. Больше, чем говорить, мне нравилось петь — музыка придавала словам новые значения, переодевала их в новые одежды, петь означало добавить к смыслу красоту. Увековечить слова. Впервые о том, что можно петь, я узнала в школе, наша преподавательница по музыке объявила набор в школьный хор. Меня взяли сразу, она была поражена диапазоном и написала рядом с моим именем неизвестное слово «сопрано». Родители не любили праздного говорения, и праздного пения они тоже не любили, поэтому мне приходилось врать: один день я говорила, что задержалась на продленке, второй — делала домашнее задание с одноклассницами, третий — ходила в книжный, я придумывала всё новые и новые поводы, чтобы ходить на репетиции. В мире, где твоя жизнь строго регламентирована, вранье было такой же необходимостью, как и спасательный круг в общественном бассейне. Но язык пения работал иначе, чем все языки, что я знала до этого: в нем нельзя было врать и лукавить, достаточно было изучить двенадцать нот, научиться дышать диафрагмой, правильно открывать рот и вплетать в каждый звук собственное переживание. Не было ничего интимнее и увлекательнее, чем петь с незнакомыми людьми одни и те же мелодии: если слушать внимательно, легко можно обнаружить, что все поют немного о разном, кто-то в этот самый момент влюблен, кто-то озабочен проблемами с родителями, кто-то задумался о будущем, поэтому каждая отдельная нота обретает новый оттенок.

Мне нравилось проводить время в большом музыкальном классе рядом с черным роялем учительницы: мы часто пели на два голоса: альт и сопрано, смотрели концерт Queen, слушали Бетховена, пели украинские колыбельные песни ее детства. В какой-то момент из учителя и ученика мы превратились в друзей, она делилась своими переживаниями по поводу развода, оплакивала бывшего мужа, который неожиданно умер от аневризмы, приводила внука и дочь, мы стали друзьями, несмотря на разницу в возрасте, в самые плохие дни мы просто садились рядом и пели на два голоса. Она считала, что мне обязательно стоит продолжить петь и построить карьеру в оперном пении, диапазон октав и свойства моего голоса позволяли: мы сходили на прослушивание к музыкальному продюсеру, он поставил меня перед большим микрофоном, дал наушники и попросил спеть отрывок. Это было прежде неизвестное мне чувство, словно поёшь в пустоту или черную дыру; звук, покидая рот, тут же сгорал в пространстве, как окурок, брошенный с высоты. Продюсер согласился с учительницей и дал мне неделю на раздумья. Если бы я решила петь, то он помог бы продолжить обучение. Я лежала в комнате и думала, какое из двух запрещенных дел я люблю больше: петь или писать, тогда еще не было дизартрии, голос был похож на распустившийся бутон японской камелии, но что-то внутри меня глухо простучало «писать». Писать было сложнее, а потому интереснее, писать означало разрывать кожу, вырывать куски собственного тела без всякого обезболивающего, чтобы населить ими чужое воображение, и я отказалась от пения. Спустя несколько лет я обнаружила, что это было самое мудрое мое решение, ведь дистония разрушила сопрано и обратила его в альт, забрала еще одну мою радость и похоронила ее под грудой сухих камней.

VIII. Спина

Мой дедушка часто целовал меня в спину, прямо в родинку между лопаток, он говорил, что это «печать пророка», такая родинка может быть только у святых, такая родинка (точнее родимое пятно) была у пророка Мухаммада (мир ему и благословение Аллаха). И хотя мама неоднократно настаивала на том, чтобы я ее удалила — она была слишком крупной и очень неудобно располагалась, — я оставила ее как напоминание о дедушке.

Ни у кого в нашей семье не было родинок на спине, по неизвестной причине большая коричневая родинка между лопаток досталась только мне, но я не верила в то, что это «печать пророка», скорее мне казалось, что это «печать дедушки». Вместе со своим поцелуем он оставил в ней всё лучшее, что было в нем. Вместе с поцелуем он передал мне главное: любовь как способность читать чужие тела, видеть доброе в обыкновенном, светлое в темном.

Часто он носил нас сестрой на спине, мы взбирались на его большую широкую спину, обхватывали шею и наблюдали: он показывал нам горные реки, кукурузные поля, рассказывал про деревенские дома и растения. Даже когда ему было тяжело, он катал нас на спине, преодолевая одышку и приступы тошноты.

Кроме детей он таскал на себе большие мешки с черным углем, кукурузой, фасолью и фундуком. Последние годы жизни он работал кочегаром: каждый день ему приходилось подбрасывать уголь в печь, продувать ее, следить за тем, чтобы давление не повышалось, чистить топку и поддувало. Как он ни пытался отмыть руки, под ногтями всё равно оставались следы черного угля, сам он с головы до пят