Моя шоколадная беби - Ольга Степнова

Катерина как зомби подошла к покосившейся двери. Надежда, что дверь будет заперта, оказалась напрасной. Дверь отворилась бесшумно, будто была свежесмазанной. Катерина шагнула в тёмные, тесные сени.

Там, пригнувшись в низком дверном проёме, стоял… Сытов. Темень была не помеха, чтобы разглядеть в его глазах ужас.

– Ну, здравствуй, – сказала Катя.

«Да если б не было печали,

печаль бы черти накачали,

они бы так на нас напали,

что мы отбились бы едва ли.»

Марат Шериф

– Не подходи! – заорал Сытов не своим голосом. – Не подходи, чума проклятая!

Голос был не его, да и выразился бы в прежние времена он по-другому.

Сытов сделал шаг назад, в тесную комнатушку.

Наверное, нужно было развернуться и снова попытаться удрать, но Катерина вдруг свято уверовала, что всё, что происходит этой ночью, срежиссировано всевышней рукой.

Она шагнула за Сытовым в комнату.

– Не подходи! – Он наткнулся на железную кровать, упал на неё и совершенно по-детски замахал перед собой руками, словно отгоняя видение.

– Никита…

– Сгинь, нечисть! Не по мою душу… – Внезапно в руке у Сытова появился пистолет. Вернее, в темноте Катерина, конечно, не разглядела, что именно выхватил он из-под подушки, но она была твёрдо уверена – так держат только оружие.

– Ты хочешь убить меня ещё раз, Никита? – засмеялась Катя. Ей действительно стало вдруг весело.

– Привидения должны знать имена тех, с кем общаются!

– Что ты имеешь в виду?

– Меня зовут не Никита!

– Чёрт!

– Не поминай всуе…

– Чёрт!

– Изыди…

Этот тип не блистал интеллектом. Этот тип был не Сытов. Этот тип мог запросто убить её второй раз.

Всевышняя рука пошутила или ошиблась. Скорее всего, пошутила. И этот разговор с дубом, то есть с клёном, из трагического и судьбоносного, стал фарсом.

Всё стало фарсом.

– Не стреляйте, пожалуйста! – жалобно попросила Катя того, кто не мог быть Сытовым: уж очень простецки он выражал свои нехитрые мысли.

– Сгинь!

– Не бойтесь, я живой человек. Просто я заблудилась, меня затравили собаками, я побежала и…

– И болтала там, под окном: «Меня убили, а он убежал…»!

– Ой, это старая история, она больше смешная, чем страшная…

Раздался щелчок, от испуга Катерина присела, но щелчок оказался не выстрелом. Это зажглась зажигалка. Он подошёл к ней близко, и пламя осветило её лицо. Огонь бился у щеки, обжигал, трепетал, и норовил погаснуть.

– А-а-а!!! – завизжал тот, кто, будь замысел судьбы посерьёзней, мог оказаться Сытовым. – А-а-а! – орал он, и, забыв, что вооружён, опять отшатнулся к кровати.

– То есть на прекрасную незнакомку я не тяну? – спросила его Катерина, согласившись, что судьба имеет право на шутку.

– Тянешь. Ещё как тянешь! – Кажется, он застучал зубами от страха, и Катерине стало обидно до слёз. Конечно, светлое покрывало вполне может сойти за саван, а тёмная кожа за несвежий вид, но всё равно стало обидно до слёз.

– Слышь, припадочный, – завела она с подвыванием, – пистолет тебе не поможет. Можешь палить в меня сколько угодно. Я умерла тринадцать лет назад и с тех пор маюсь, ищу себе душу для опытов…

– Для опытов я не гожусь! – заорал человек, не пожелавший быть Сытовым.

– Почему? – искренне удивилась Катя, забыв про тон привидения.

– У меня нет души! Я отстой, гад, бандит!

– Ой, мне такие подходят!

Он почему-то заглох, перестав подавать признаки жизни. Катерина нащупала на полу зажигалку, которую он уронил, крутанула колёсико и поднесла голубое пламя к его лицу.

Тип лежал на кровати без сознания, и его исхудавшая физиономия здорово смахивала на лик покойника. От него исходила такая волна жара, что Катерина невольно протянула руку и потрогала его лоб. Лоб оказался неправдоподобно горячим. Катерина глазами нашла иконку в углу комнатушки и перекрестилась.

– Извини, – сказала она, подняв глаза к потолку. – Я поняла, никто и не думал шутить. Раз я оказалась тут с ворохом этих лекарств, никто и не думал шутить!

– Господи, – простонал вдруг не Сытов. – Господи, она ещё будет меня лечить!

– Я не с тобой разговариваю! – рявкнула Катерина и выкрутила у него из слабой руки пистолет.

– И я не с тобой, – простонал он.

На старом, покосившемся столике Катерина обнаружила две свечи. Она вывалила лекарства на стол и зажгла старые свечки, которые потрещали, упрямясь, но все же разгорелись жёлтым, неуверенным пламенем.

– Вот так-то лучше, – сказала она.

– Хуже, – снова простонал он. – Тебя слишком здорово видно. Сколько лет назад, ты говоришь, померла?

– Тринадцать.

– Надо же! А ведь совсем целенькая, только потемнела немножко.

– Ладно, хватит валять дурака. Я негритянка, а не привидение. Негритянка, слышал про такое?!!

– Умереть, не встать! Негритянка, которая сдохла тридцать лет назад!..

– Заткнись!

– Которая пришла ко мне в саване, притащила пилюли, поболтала сначала с деревом, потом с Господом, а потом потребовала мою душу для опытов… Слушай, может, я просто чокнулся?.. От переживаний?! Ха-ха! – Он попытался заржать, но схватился за живот, согнулся и сморщился от боли.

– Осторожнее, – усмехнулась Катя. – Швы разойдутся.

Он затих, долго молчал, а потом спросил осторожно:

– А откуда ты знаешь про швы?

– Мундирчик маловат, да и штанишки коротки…

Он всё-таки заржал, держась за живот и согнувшись:

– Зато пистолетик впору! – Он осёкся, заметив, что пистолет уже не в его руке, а в её. Всё-таки высокая температура здорово туманила его мозги.

Катерина поиграла оружием так, как видела это в кино. Пользоваться этой штукой она не умела, да и категорически не хотела.

– Что ты ещё обо мне знаешь? – спросил он, задохнувшись. Наверное, сердце его выделывало кренделя.

– Многое. Знаю, как страшно получить пулю в живот. Сначала это не больно, будто просто кто-то сильно толкнул. Потом начинает жечь горло, и пить хочется так, что начинаешь плакать и слизывать слёзы. Только слёзы солёные и пить хочется ещё больше. Затем становится жарко, но ненадолго. Почти сразу начинает колотить озноб, да такой, что кажется, будто весь мир трясётся вместе с тобой. А потом становится тихо. И очень спокойно. Но мерзкие люди в белых халатах не дают насладиться этим спокойствием. Они всё время что-то делают и мешают умереть. А умереть очень хочется, и не столько от боли, сколько от обиды, что тебя бросили как ненужную вещь те, кому верил больше, чем себе. Ещё я знаю, что когда не умрёшь, жить хочется ещё больше.