Окольные пути - Франсуаза Саган

Было ли это следствием такого безумного расхода горючего или нет, но в полдень они получили на обед всего лишь по кусочку копченого сала, несколько картофелин и вчерашний суп. Бедняга Лоик, обожженный солнцем, обливающийся потом, страдал от этого больше, чем другие. Его страдания достигли такой степени, что, воспользовавшись тем, что Диана давала урок древней истории хозяйке дома, пытаясь приблизительно определить возраст ее буфета, он позволил себе взять с ее тарелки кусок сала и проглотил его. Секундой позже, обратив свой взор к тарелке, Диана поискала ножом, которым до этого указывала на буфет, великолепную копченую ветчину, оставленную ею еще мгновение тому назад. Тщетно. Тогда она нырнула под стол, готовая отобрать ее у кур, которых почему-то там не оказалось. Она выпрямилась.

– Где моя ветчина? – строго прошипела она.

– Боже мой! А разве вы хотели ее съесть?.. Я подумал, что вы ее оставили!.. Я очень огорчен! – промолвил атташе посольства, кавалер ордена Почетного легиона, человек, имеющий постоянный абонемент в Гранд-опера, принятый в известных домах Парижа.

– Со мной впервые так поступают, – заявила Диана, – и я нахожу ваше поведение недостойным светского человека и даже просто человека.

– А я впервые убираю урожай, – попытался было защищаться бедняга Лоик.

Диана чувствовала себя уязвленной, она выпучила глаза, но вся ее едкость и обида растаяли, когда она увидела, как шатающийся от усталости Лоик снова направился к своему комбайну, к которому он явно охладел; сейчас его больше привлекала кровать, на которой он задержал полный сожаления взгляд.

Прошло три часа после ухода Брюно.

Как и многим из окружавших его людей, Брюно Делору нужны были зрители, чтобы он мог быть самим собой. До этого он всегда и всюду находил публику. Эти свидетели казались ему одновременно частью естественных декораций и были абсолютно необходимы ему. Он не мог иначе, а потому невольно представлял себе, что, спрятавшись за чахлыми кустами этой плоской равнины, за ним с восхищением следят какие-нибудь крестьяне. Поэтому сначала он шел бодрым шагом: красивый спортивный мужчина на лоне природы, с откинутой назад головой, в расстегнутой рубашке. К сожалению, вскоре ему пришлось опустить голову, перед ним была неровная тропинка, идти по которой мешали колдобины, камни, пучки травы, ему пришлось прыгать через них, как на скалах Фонтенбло. Он чувствовал камни под своими итальянскими мокасинами, которые были хороши для тротуаров Довиля и лестниц Лоншана, но оказались слишком мягкими и плохо защищали его ноги на этих проселочных дорогах.

Тем не менее, не ощущая особой боли, он шел около часа, преодолев, наверное, километра три по прямой и столько же, когда отклонялся в сторону, потому что он трижды проверял, не скрывается ли за островками деревьев ферма, телефон или машина. Напрасно. Через час он увидел вдали указательные столбы, прибавил шагу, но пришел всего лишь к двум табличкам. На одной было написано: «Ле Ма Виньяль», на другой – «Ля Транше». В конце концов Брюно выбрал «Ля Транше», но, пройдя двести метров, возвратился к «Ле Ма Виньяль», чему предшествовали различные, слишком скучные, чтобы упоминать их здесь, рассуждения.

В одиннадцать часов утра он снял свои мокасины. Но идти в носках было еще труднее. Он снова обулся. В какую же пустыню он попал?.. Он старался вспомнить какие-нибудь сведения из школьного курса географии, но на память приходили лишь отрывки из забытого стихотворения.

Полдень, король лета, распростертый на равнине…

Падает серебряным покрывалом с высот голубого неба…

Безмолвие кругом…

Как же все-таки там было: «распростертый на равнине» или «вытянувшийся»? Он не мог вспомнить, и это раздражало его. Ускользавшее определение превращало чтение стиха в такое наваждение, какого он никогда не испытывал даже в школе. Было жарко, ужасно жарко. Он потел, но даже не вытирал лоб. Лишь однажды ему немного полегчало, когда в полдень он вспомнил прилагательное: «разлитый»…

Полдень, король лета, разлитый по равнине…

Именно так! Он был уверен! «Разлитый»! Но теперь он был уверен и в том, что заблудился. Он больше не мог. Под его веками мелькали красные круги, кровь стучала в висках, словно створки дверей. До деревьев он добрался, не надеясь найти там кого-нибудь – впрочем, в этом-то он не ошибся, – тень от деревьев приняла его, и он улегся сначала на спину, как нормальный человек, затем перевернулся на живот, помяв одежду, уронив голову на руки, на грани солнечного удара, на пределе отчаяния и усталости. Не было ни самолетов, ни солдат в зеленой или цвета хаки форме, никаких боев… никого не убивали… Кто сказал, что Франция еще продолжает войну?..

Когда он добрался до фермы семьи Виньяль, то обнаружил, что они, судя по всему, разорились. Руины фермы, разбросанные там и сям камни, три дерева, под которыми он присел. Его ноги были в крови. Он с удивлением посмотрел на них: только на прошлой неделе он сделал педикюр, а теперь ноги были в пузырях, мозолях, ободраны до мяса. Ему было плохо, хотелось пить. И плакать. У него в голове вертелись однажды слышанные рассказы о заблудившихся путешественниках, о пустынях, о скелетах, обглоданных гиенами… или гиеными? Перед его мысленным взором проносились газетные заголовки, на первой полосе информация: «Молодой красавец Брюно Делор найден мертвым в центре провинции Бос». Смешно! Разве он умрет в Босе? Он? Брюно Делор? Которого так любят женщины? Это просто гротеск! Его смерть не может заставить людей смеяться! В Босе не умирают! Неужели он станет единственным французом, умершим в Босе? И это теперь, когда он остался невредимым после атаки трех самолетов и путешествия с этой фурией Дианой, этим педиком Лоиком и этой дурехой Люс! И все же при воспоминании о них слезы нежности навернулись у него на глаза. Он представил себе их отчаяние из-за его исчезновения, как они кружат по ферме, не имея возможности выйти оттуда. Он увидел их пленниками этого проклятого пейзажа, этой проклятой Франции, этой проклятой провинции Бос!.. Ну уж нет, он так просто не сдастся!

Брюно принялся тихонько всхлипывать, удерживаясь от громких рыданий, несмотря на тишину и одиночество, неумолимо обступавшие его со всех сторон. Впервые в жизни он правильно понял смысл слова «неумолимый». В Париже всегда говорили о неумолимых людях, неумолимых банкирах или о неумолимых женщинах. Это было просто смешно! Ничто не могло быть более неумолимым, чем деревенская природа, только деревенская природа была действительно неумолимой.

Все вокруг закружилось: его мысли, голова, земля – все кружилось с бешеной скоростью. Короче говоря, в этот прекрасный июньский день 1940 года Брюно Делор, уткнувшись головой в скрещенные на прекрасной французской земле руки, долго-долго плакал над своей участью, не зная, что плакать нужно из-за перемирия с немецкой армией, которое в ста километрах отсюда подписывал в эту минуту маршал Петэн.

В общем, став жертвой жестокого и тяжелого солнечного удара, Брюно Делор не на жизнь, а на смерть сражался с природой, когда местный дурачок нашел его лежащим под деревьями. Было около трех часов дня, Никуда-Не-Пойду шел домой и внезапно наткнулся на распростертого в тени деревьев Брюно; тот был в забытьи, храпел, сипел, пронзительно выкрикивал странные слова, беспорядочно дергал руками и ногами.