Ястребы мира. Дневник русского посла - Дмитрий Рогозин

В массе снующих мимо нас людей я запомнил две процессии. Первая — лимузин премьера российского правительства Ивана Силаева, для проезда которого к Дому Советов нам пришлось снимать и оттаскивать часть возведенных «муравьями» заграждений. Вторая процессия состояла из военных — старших офицеров, среди которых я приметил рослого и угрюмого заместителя командующего ВДВ.

Так произошло мое заочное знакомство с генералом Лебедем, впоследствии сыгравшим в моей жизни заметную роль. Позже, вспоминая события той ночи, Александр Иванович скажет мне: «Поддержав Ельцина, нам удалось избежать большой крови». Это оказалось не так, вся кровь была еще впереди. Стремительное падение СССР увлекло за собой сотни тысяч жизней. Гражданские конфликты в Приднестровье, Абхазии, Южной Осетии, две чеченские войны зародились именно в эту теплую ночь немощного брюзжания ГКЧП и нежелания армии и КГБ выполнять его приказы.

С приближением комендантского часа, объявленного ГКЧП с 23.00, напряжение на площади все более возрастало. Я то и дело посматривал на циферблат своих часов, как обычно делают собравшиеся за праздничным столом в ожидании наступления Нового года. Когда же стрелки достигли отметки 23.00, мы, не сговариваясь, крепко обняли друг друга. Все были счастливы и полны решимости стоять до конца. Первый раз в своей жизни я, сын советского генерала, «парень из золотой молодежи», грубо переступал правила старой жизни и нарушал комендантский час! Обратной дороги уже не было.

Из здания Верховного Совета на жужжащую, как пчелиный рой, площадь были выведены громкоговорители. Из них лились новости независимой радиостанции «Эхо Москвы», бодрящие речи депутатов и «видных интеллигентов», приехавших к нам в гости, а также эмоциональная болтовня молодых журналистов из программы «Взгляд».

У меня сложилось впечатление, что они просто пьянели от адреналина собственных заявлений, периодически сея панику на площади. В сочетании с автоматными очередями, доносившимися до нас с Садового кольца, сообщения о том, что «танки и БТРы прорвали первый эшелон нашей обороны на Калининском проспекте» вызывали среди демонстрантов нездоровое оживление. Когда же радиорубка Верховного Совета сообщила, что в результате первого столкновения армии и демонстрантов есть погибшие, напряжение среди добровольцев достигло апогея. Любой звук мог показаться выстрелом, любой шепот — криком.

Если кто-то вдруг «замечал» силуэты приближающихся солдат, например, в практически не освещенном парке имени Павлика Морозова, то эта новость расходилась по людским цепям в мгновение, обрастая «дополнительными сведениями и наблюдениями». Вместе с напряжением росло и подозрение ко всякому, кто хотя бы теоретически мог его вызвать. Ко мне как к «сотнику» то и дело подводили каких-то только что обнаруженных в толпе и схваченных «агентов КГБ». Некоторые из них были уже слегка побиты «восставшим народом», проявлявшим в эти часы «великого ночного стояния» удивительные чудеса бдительности. Этих случайных прохожих или зевак приходилось для успокоения доставлявшего их народного конвоя «арестовывать», а затем под защитой моих ребят выводить из опасной зоны и отпускать на все четыре стороны. Ума не приложу, почему этих несчастных тащили именно ко мне. Возможно, скорая расправа над «похитителями флага» превратила меня и моих людей в подобие контрразведки СМЕРШ. Не знаю. Но тогда мне было не до шуток.

То и дело на площади происходили какие-то новые инциденты. Взорвавшаяся от перегрева осветительная лампа на фонарном столбе, установленном у автостоянки, вообще вызвала настоящую панику. Все подумали, что это начало штурма. Люди стали разбегаться в разные стороны, давить друг друга. Слава богу, в этот раз обошлось без жертв.

Вспоминая август 1991 года, я прихожу к выводу, что не всегда трагедия повторяется фарсом. Случается и наоборот. Двусмысленная, непоследовательная выходка ГКЧП, комедия с фальшивым арестом и самозаточением в своей крымской резиденции Форос, разыгранная Горбачевым, «героическая оборона» Белого дома — все это было фарсом. Ни самоубийство маршала Ахромеева и министра внутренних дел Пуго — почти единственных приличных людей в «перестроечном» руководстве, не вынесших позора своего поражения; ни аресты активных участников ГКЧП, из которых только генерал армии Валентин Иванович Варенников не вышел под объявленную амнистию, а дождался суда и выиграл его; ни смерть трех молодых ребят в нелепом столкновении с бронетехникой в ту бесконечную ночь с 20 на 21 августа — ничто не сможет отменить опереточную репутацию путча 1991 года. Но для меня и моих товарищей это был первый политический опыт, причем опыт бесценный.

Именно август 1991 года показал всем трусость Горбачева, коварство Ельцина и готовность обоих жертвовать в своей борьбе за власть судьбой страны и жизнью народа. Думаю, те дни разделили и огромный людской океан, бушевавший у стен Верховного Совета. На одном его берегу остались те, кто расставался со своей огромной страной с чувством великой потери. На другом — осела пена партийной номенклатуры, дорвавшейся до власти и собственности умирающего СССР.

Чем же все-таки на деле была перестройка, затеянная Горбачевым и убитая декретом ГКЧП? Революцией в сознании масс, поиском страной своей идентичности, пробуждением национального чувства у народов СССР или проявлением хаоса в головах партийных боссов? Ни то, ни другое, ни третье. И уж точно — не четвертое.

Перестройка была затеяна номенклатурой — коммунистической бюрократией, желавшей сохранить контроль над собственностью и власть в условиях всеобщего хаоса и разложения. Бюрократии нужен был такой мирный переворот в стране, который позволил бы представить узурпацию государственной собственности как неизбежное следствие широкомасштабных социальных потрясений. Направив на СССР агрессию этнического шовинизма, опытные манипуляторы раскачали страну. Огромные массы народа были приведены ими в движение сознательно, и этот процесс ни на секунду не выходил из-под их контроля. В решающий момент манипуляторы выдвинули самих себя в «народных кормчих», используя для этого безграничную административную власть, а также контроль над СМИ и финансами. Старая Система не умерла, она просто поменяла фасад.

С какой легкостью Ельцин переиграл своих оппонентов в августе 1991 года! Была ли возможной его триумфальная прогулка во власть без активной поддержки партийной номенклатуры, окопавшейся в московской мэрии? Без преступной солидарности с его действиями со стороны коммунистической бюрократии, засевшей в казанском кремле, Смольном дворце, администрациях краев и областей России, не говоря уж о хозяевах президентских резиденций Киева, Тбилиси, Ашхабада, Алма-Аты, Ташкента, Душанбе? И мог ли Ельцин действовать так уверенно без негласной поддержки влиятельных зарубежных советников?

Если бы руководство КПСС действительно желало сохранить Великую Державу, Ельцину и его окружению не нашлось бы места в ее истории. Их бы просто не было.

Август 1991 года во многом определил всю мою дальнейшую жизнь. Я вдруг понял, что сам могу влиять на окружающий меня мир, я почувствовал в себе задатки лидера. Наблюдая за Ельциным и его окружением, я заглянул в пропасть политического цинизма и с отвращением отвернулся. Впервые я поверил в силу публичного слова, мощь народного напора и значение политической инициативы. Именно тогда я решил навсегда связать свою судьбу с судьбой моего народа.