Сапфировый альбатрос - Александр Мотельевич Мелихов

больше не мучила совесть, что своей работой он укрепляет царский режим, — а при самодержавии даже великого Жуковского терзали раздумья о судьбах Родины. И какое было счастье, что годы Гражданской войны, когда не хватало хлеба, не хватало топлива, когда замерли многие заводы и почти не ходили трамваи, остались в памяти как время кипучего подъема, созидания! Сколько нового возникало тогда — закладывался новый мир! Как раз в эти годы был создан Центральный аэро- и гидродинамический институт имени Жуковского.

А отец замахивался на новый рекорд — на массовый самолет! Он бессонными ночами мечтал о лучшей в мире советской индустрии, без которой можно было создавать только штучные аппараты, словно в алтайской тайге.

Про его мечты я только читал: «массовый», «индустрия»…

Зато своими глазами я видел противного старого инженера с остроконечной бородкой, который язвительно тянул:

— Да где вы у нас найдете завод, который смог бы осуществлять такую тончайшую обработку? Не нам, сиволапым, производить самолеты, которые теперь делаются за границей.

И тогда отец ударил кулаком по его полированному столу и закричал:

— Ваше место в тюрьме!

И обратился к комсомольцам, к простым рабочим: «Мы же советские люди!» Один токарь, правда, из-за чего-то начал ерепениться, но отец прямо рубанул ему: «Не по-партийному ты подошел к этому делу!» И движением головы откинул со лба непокорную прядь.

И рабочие все сделали в лучшем виде. А старого инженера арестовали за саботаж. А потом он оказался еще и вредителем!

Вывел его на чистую воду старый большевик, а ныне корпусной какой-то комиссар, для которого весь смысл жизни был в его борьбе, в его работе. Он служил своим идеалам, служил партии и в этом находил единственное и полное удовлетворение. Он появился в окружении очень аппетитных слов: Главное управление авиационной промышленности (ГУАП), Управление Военно-Воздушных Сил, Наркомтяжпром, Главное мобилизационное управление…

В его собранной подтянутой фигуре, во всех его поступках, в будто бы несколько наэлектризованной атмосфере вокруг него жил этот дух преданности делу, которое ему поручила партия.

— Я передаю вам, товарищи, партийную директиву. Нам нужен темп развития, какого не знала ни одна страна, нужен небывалый, беспримерный в истории техники рывок. Партия поставила перед нами эту задачу — создать лучшую в мире боевую авиацию! Наши самолеты должны быть во сто крат лучше других! Если в десять крат — этого нам мало.

Корпусной комиссар Управления Военно-Воздушных Сил смотрел и говорил очень требовательно:

— Мы с вами, товарищи, принимаем и даем сражение. Это сражение с капиталистическим миром мы пока что ведем в цехах и конструкторских бюро, но нам не миновать и открытого боя.

И показал на кумачовый плакат у себя за спиной: «Мы отстали от передовых стран на 50–100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут. И. В. Сталин».

И я вместе с Алтайским радовался, что как раз в это время в авиационной промышленности были произведены аресты вредителей и саботажников. Я уже знал, что Сталин совершенно напрасно сажал и расстреливал честных коммунистов, но у Алтайского-то это были настоящие маловеры и вредители, не коммунисты!

Хватало же у них совести вредить, когда советской индустрии как воздуха не хватало квалифицированных рабочих рук! Их неоткуда было взять в ранее по преимуществу крестьянской стране при таком размахе и темпе индустриализации. И только беспредельная вера большевиков в раскрепощенные революцией силы народа позволила им решиться на такой отчаянный шаг, чтобы взять тысячи людей из деревни, от сохи и бороны, привезти их на заводскую площадку, разместить в бараках и, выстроив завод, поставить их же, вчерашних землеробов и землекопов, к чувствительнейшим станкам, доверить им самую тонкую, самую точную технику!

И вот эти люди с грубыми, непривычными руками проявили такую же волю и напор, как и в те времена, когда они же или их отцы на бесчисленных фронтах Гражданской войны сражались за Советскую власть. Да, начинали они как станколомы и бракоделы, но, вооруженные учением Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, со ста процентов брака постепенно пробились до девяноста, восьмидесяти, пятидесяти процентов. Чтобы сделать десяток хороших деталей, изготавливали их сотнями, и все-таки всему выучились, все освоили!

Правда, на кремлевском приеме товарищ Сталин расхваливал в основном летчиков, а конструкторов скорее поругивал, говорил, что они мало думают об эвакуации пилотов в случае аварии, а у него прямо-таки болит сердце из-за того, что те до последнего не выпрыгивают с парашютом, спасают машину…

Летчикам и правда геройская гибель была нипочем: жить не обязательно, обязательно летать.

Они часто бывали у отца в гостях, и мы с Алтайским, разинув рты, слушали их рассказы — всегда со смешком над просвистевшей над ухом смертью:

— А облака были шикарные — густые, насыщенные. Я за ними по всему горизонту гонялся. В Москве дождя не было, а я там три раза в дождь попадал. Кидало зверски, метров на пятнадцать. Обледенел, крылья сантиметра на два льдом покрылись, к концу полета из-за обледенения все приборы слепого полета вообще отказали. Лафа!

— Только оторвались, из левого мотора пламя. А машина тяжелая, как утюг, никуда не спланируешь… Ударились брюхом о берег, и в реку. Течение сильное, ширина метров пятьсот, вся левая плоскость в огне, бензин разлился по воде, огонь стеной… Мы попрыгали в воду с правого крыла — сами не знаем, как выплыли, только Леха Дедушкин утонул. Побились, обгорели, конечно, все… Но ничего, в следующий раз американцев побьем так, что долго будут нас помнить. Рекордную высоту гарантирую.

Рассказы пересыпались вкуснейшими словечками: «центровка», «капотажный момент»…

Про разбившихся спокойно говорили, как про живых: покойник такой-то то-то и то-то, покойник сякой-то се-то и се-то…

Даже злословили:

— Ну, летчик он был так себе, в испытатели устроился по блату, по блату и убился.

Им казалось смешно, что после аварии кому-то так сшили физиономию, что от него теперь лошади шарахаются.

— Никак не могли определить, почему трясется хвост. То переставим, другое изменим — наконец вроде бы наладили. Иду на посадку, дай, думаю, пройдусь еще у земли. И вдруг затрясло! Мне б садиться, но я решил проверить до конца. Поднялся вверх — все в порядке, снова к земле — обратно трясет. Тогда я выбрал зону, где всегда болтает, — и туда. И вдруг, на полном газу, ясно чувствую, как у меня продольно ломает фюзеляж. И мне все стало ясно. Ходу на землю: «Меняйте противовесы у руля!» — «Как?» — «Да так!» Сменили — и трястись перестало.

— Забавный случай у меня был на прошлой неделе. Лечу на большом аэроплане. И вдруг стал ломаться.