Незаметная вещь - Валерий Панюшкин

– И салфеточку.

– И салфеточку, – мама улыбается ласково вот с тем самым выражением снисходительного смущения на лице.

Дверь за Танечкой закрывается, после чего мама решительно направляется в туалет, решительно выбрасывает содержимое Танечкиной корзинки в унитаз, а саму корзинку ломает, заворачивает обломки в газету и кладет в мусорное ведро.

Я не задаю вопросов. Я знаю: Танечкины пироги сделаны из говна. Буквально. На заднем дворе загородной больницы для психохроников, где работала врачом моя мама, мамина пациентка Танечка сама давеча какала и сама лепила. И я знаю, что в тот же день мы с мамой пойдем на рынок – купить для Танечки новую корзинку и новую салфетку, отдать с благодарностью. Еще я знаю, что мама могла бы запретить Танечке приносить пирожки из говна. Но мама не запрещает. Только улыбается снисходительно и смущенно.

Вот откуда я знаю это выражение лица. Вот когда научился. Во взрослой жизни я встречал снисходительное смущение на лицах людей неоднократно. Но только однажды спросил, откуда оно. Спросил у Снежаны Митиной, чей сын Пашка болеет синдромом Хантера. Мальчик превращался в собаку, оброс жесткой шерстью и передвигался на четырех лапах, а Снежана его спасла, найдя незарегистрированное в России лекарство, вернула человеческий облик ему и другим детям с синдромом Хантера. Я спросил ее: откуда у нее это выражение снисходительного смущения на лице?

Она поняла с полуслова – от отца. Отец работал начальником колонии для особо опасных преступников. Каждое утро какой-нибудь особо опасный преступник в награду за хорошее поведение приходил к ним домой:

– Гражданин начальник, сегодня мне со Снежанкой гулять.

И вел гулять беленькую, пухлую, ангелоподобную девочку. А начальник колонии стоял и снисходительно, и смущенно смотрел в окно, как его дочка шагает по двору колонии и доверчиво держит за руку отъявленного убийцу.

Это только называлось так – кадетский корпус. На самом деле корпус был детским домом, хоть и хорошим, надо отдать должное начальнику. Начальник корпуса был отставным офицером. Очень любил своих беспризорников, подолгу за полночь говорил с девочками-воспитанницами про несчастную любовь, а с мальчиками-кадетами про отрицательные стороны криминального будущего.

Еще начальник всегда хотел детей накормить, и это стало получаться после того, как были шесть раз уволены повара. Значительно хуже получалось детей одеть. Государство выделяло средства из расчета одна пара обуви на лето, одна – на зиму. А разве хватит одной пары на лето мальчишке, если он играет на переменках в футбол консервной банкой?

Поэтому начальник решил превратить детский дом в кадетский корпус.

Кадетам помогали местные власти, частные благотворители, Тульская десантная дивизия. Мальчиков одели в красивую черную форму с золотыми погонами, девочек – в необычные длинные платья и косынки сестер милосердия. Еще появились бальные туфли и бальные платья. Уроки танца, уроки этикета, три иностранных языка и военные сборы.

Саша Суворов очень любил военные сборы. Между прочим заметим, что Сашей Суворовым мальчика назвал все тот же директор детдома, куда малыш попал в пятилетнем возрасте прямо из приемника-распределителя. А в приемник-распределитель он попал с одной из московских свалок, где никто никогда не звал его иначе как Сморчком.

Десять лет прошло с тех пор. Перед отправкой на летние военные сборы Саша с удовольствием промаршировал в общем строю мимо бюста Александра Суворова во дворе училища. Генерал корпуса, шестнадцатилетний рыжий кадет, ранее известный московской милиции под кличкой Золотой, с удовольствием гаркнул:

– Щщщщет!

А Саша с удовольствием сцепился мизинцами с соседом своим по шеренге Вовкой Шабалиным и с удовольствием гаркнул в ответ:

– И-и-и ррраз!

Потом погрузились в автобус и поехали в Тулу, весело распевая по дороге старинную солдатскую песню «То-то, братцы, будет слава нам с Сергеевым-отцом». Тогда еще министром обороны был маршал Сергеев.

Сборы как сборы. Полигон как полигон.

Жизнь в казарме.

Мальчикам десантники приготовили заранее сшитую полевую десантную форму вместо черной кадетской. Было очень красиво. Тельняшка из-под распахнутой гимнастерки, голубые береты. А про девочек десантный полковник сказал своим молодцам, когда те принесли им полевых цветов:

– Чтоб я этого многотравья не видел! Это не девушки, а дети, вашу мать.

Десантники, правда, не поверили. Цветов больше не носили, но постоянно стали ранить руки-ноги и приходить к сестрам милосердия, чтобы те упражнялись на их здоровых загорелых телах в десмургии.

Каждый день были стрельбы, после которых к кадетам подползали сестры милосердия и бинтовали им головы. Еще были кроссы, после которых сестры милосердия бинтовали руки. Еще кадеты готовились к прыжкам. Для этого они забирались на скамеечку, поправляли на спине парашют, прыгали со скамеечки вниз, изображали выдергивание кольца, потом закидывали голову в небо и громко кричали:

– Кольцо, купол, рыжая!

Рыжая – это была какая-то штуковина, вылетавшая в знак того, что купол раскрылся правильно. Но рыжей этой никто не видел, потому что не станет же купол раскрываться, если прыгаешь со скамеечки на траву.

Наконец наступил день, когда кадеты должны были прыгать с вышки. Вышка была высокая. Очень высокая, да к тому же еще с очень крутою и узкой лестницей из серых, не очень надежных на вид досок.

Карабкаясь по ступенькам, Саша думал, что вот ведь в пять лет, живя на свалке, ничего не боялся, и потом, в приемнике-распределителе, не побоялся нанести несколько проникающих ранений вилкой шестнадцатилетнему парню только за то, что тот отобрал у Саши в столовой хлебную горбушку, заменив хлебной серединкой.

А сейчас почему-то испугался высоты.

В груди как-то сжималось, в паху как-то щекотало, и Саше приходилось изо всех сил выпрямлять спину и изо всех сил улыбаться, чтобы товарищи не заметили его страха.

Наверху инструктор пристегнул Сашу к парашютным лямкам, спросил, не страшно ли, и похлопал по плечу.

Саша ответил, что ему совершенно не страшно, улыбнулся и прыгнул. Все это было как в тумане. Саша думал только о том, чтобы не скрючиться, не закрыть руками глаза и не прекращать улыбаться.

Со стороны он выглядел таким надутым, что начальник корпуса внизу под вышкой гордо сказал десантному полковнику:

– Видал, какие важные у нас кадеты!

– Нехорошо летит, – ответил полковник и покачал головой.

Саша повис на стропах. Земля медленно поплыла ему навстречу, и чем ближе становилась земля, тем страшнее становилось Саше. Он быстро-быстро стал думать про кашу из полевой кухни, про черную кадетскую форму, про книгу Бориса Савинкова, которую подарил ему начальник корпуса на день рождения, про доброго офицера из налоговой полиции, который беседовал с Сашей и предлагал службу, общежитие и направление в академию. Он только не подумал о том, что именно поэтому и испугался высоты. Раньше, когда ему было пять лет, он жил на свалке, терять ему было нечего, жизнь была скорее отвратительна, чем мила, вот он и не боялся ничего на свете.