Территория отсутствия - Татьяна Лунина

А консьержку заводить нет нужды. Народ тут простой, не богатый, все друг друга знают, чужого заметят сразу. Да он сюда вряд ли и сунется: поживиться особенно нечем. — «У нас никому ни до кого дела нет», — вспомнилось гостю, шагавшему по чистым выщербленным ступеням следом наверх. — Но при этом никто не сует нос в чужие дела, — добавила Ольга, остановилась перед коричневой дверью, отличавшейся от других разве что цветом и скудностью кнопок на дерматине, вставила ключ в замочную скважину, пару раз повернула, нажала на ручку и обыденно пригласила: — Входите.

Он тщательно вытер ноги о плетеный из разноцветных лоскутов круглый половичок и переступил порог.

Дыхание перехватило сразу, как только вошел в квартиру. Память вспышкой осветила прошлое, но не ослепила — обострила зрение, выхватившее с зоркостью лупы то, от чего так бешено заколотилось вдруг сердце. Деревянная вешалка с одиноким светлым плащом, чуть потраченный молью овальный напольный коврик зеленого цвета, колченогая тумбочка с бормочущим допотопным приемником, зеркало в массивной дубовой раме, пришпиленная к полосатым обоям записка «Буду в восемь, жди!» — все точно срисовано с того дома, где он хотел тогда навек поселиться. И запах, от которого лет двадцать назад кружилась до одури голова…

Хозяйка подошла к окну, распахнула форточку. Свежий утренний воздух тут же принялся разгонять аромат, которым хотелось надышаться впрок, запастись. Так, в девяностом мать запасалась всем, без чего не прожить нормальному человеку.

— Пусть выветрится, а мы пока кофе попьем. У меня есть настоящий рижский бальзам, любите кофе с бальзамом?

— Я сандаловый запах люблю, — неожиданно для себя признался гость, тащась хозяйкиным хвостом по квартире. — Двадцать лет назад у меня был друг, помешанный на ароматизированных палочках. Где он их тогда доставал, ума не приложу, но жег постоянно. Этой страстью заразился и я. Сейчас ваш запах вернул меня в юность.

Хозяйка понятливо кивнула и приоткрыла белую дверь.

— Вот ванная, вот полотенце, жидкое мыло на полке. Займитесь собой, а я займусь завтраком. Предпочитаете омлет, яичницу или вареные яйца всмятку?

— Крутые.

— Тогда у вас достаточно времени даже на душ.

Умываясь, он яростно хлестал себя по щекам, резко переключал краны с горячей и холодной водой в надежде, что все это снится. Наивные манипуляции доказывали, что происходящее — явь, а сон здесь — мечта идиота, который запутался в ситуации, точно шмель в паутине: вырваться силенок, пожалуй, и хватит, да «ткач» завораживает, заставляя забыться.

Геннадий Козел давно уже распрощался с розовыми очками, в которых таращился когда-то на мир, и в свои тридцать семь твердо усвоил, что прошлое с настоящим если когда и сходятся, то это — случайное пересечение различных витков спирали, по какой крутится жизнь, совпадений тут быть не может. Здесь же совпадало все: от имени и текста записки на полосатых обоях до цвета этих самых полосок и «Поморина», которым сейчас не пользуются даже древние бабки. Он взял со стеклянной полки тюбик, выдавил на указательный палец белую змейку, с силой потер зубы и десны. Кто бы сказал, что такое с ним может случиться, схлопотал бы тут же по морде. Жесткий прагматик, далекий от сантиментов, умник, вечно просчитывающий наперед чужие ходы, отличный психолог, способный многим туманить мозги, оказался беззащитным перед одной — той, что дурманила голову ему самому. В чем секрет такого дурмана, понять оказалось трудно. То ли пьянили имя, улыбка и запах, то ли тоска по юности, то ли презрение к зрелости, безумная гонка в завтра, неистребимая тяга к вчера — тут и черту не разобраться. Но эта странная девушка, вдруг возникшая на его пути, будто шла с ним рядом всегда, совмещая в себе одной сразу двоих — ту, которую никак не забыть, и ту, кого не встретить нельзя. Теперь прилепилась и третья, уверявшая, что способна гордиться убийцей. И все, с той самой первой случайной встречи в студии до жирной трясущейся задницы под березой — все выходило неотвратимым, тем, что в народе зовется судьбой. Фаталист тщательно прополоскал рот, осторожно промокнул лицо полотенцем, памятуя, что вытираться насухо вредно для кожи, пригладил пятерней влажные волосы, придирчиво оглядел себя в зеркале, улыбнулся довольно и вышел, наконец, из ванной, аккуратно прикрыв дверь. А за дверью, некстати вспомнив, что ухмыляться своему отражению — плохая примета, снова запаниковал, испытывая острое желание вновь почувствовать прикосновения смуглых рук, вселявших уверенность и силу, в которых он так сегодня нуждался.

В кухне пахло «арабикой», свежим огурцом и немного сандалом, ускользающим от жадного носа. На столе в тарелках дымилась яичница, зеленели на блюдцах кружки огурцов, возвышался стеклянный кофейник, в плетеной корзинке громоздились тосты, в приоткрытой масленке желтело масло, розетки краснели вареньем — все так и прыгало в рот. Гость почувствовал острый голод. А хозяйка стояла на стуле, рылась в буфете, занимавшем добрую треть крохотной кухни, и озабоченно бормотала что-то себе под нос. Она успела переодеться в широкие штаны из мятой ткани неопределенного цвета и просторный хлопчатобумажный серый свитер с закатанными по локоть рукавами. Мешковатость наряда подчеркивала стройность фигуры похлеще любого платья в обтяжку, впрочем, судя по всему, самой фигуре ее собственный вид был глубоко безразличен. Она, пыхтя, выудила из глубины керамическую темную бутылку и с победным «yes!» легко соскочила со стула.

— Отлично выглядите, молодец! — похвалила добытчица, доставая из ящика огромный нож с тяжелой деревянной ручкой. — Садитесь к столу и ешьте, не то остынет. Ваш заказ я переиначила на свой вкус, ненавижу крутые яйца.

— А вы?

— Я тоже буду, вот только открою бальзам, — повернулась к раковине и, деловито ухватившись за лезвие, шарахнула рукояткой ножа по керамическому горлышку с сургучом. Большой палец тут же окрасился кровью. — Черт! — неумеха быстро открыла кран, сунула руку под воду. — Вы не могли бы подать мне зеленку и бинт, Гена? Я, кажется, прилично порезалась.

— Где?

— Что — где?

— Аптечка где?

— В буфете, на нижней полке, — голос срывался, лицо обрело землистый оттенок. Она старательно отводила взгляд от розоватой струи и никак не походила на ту, что совсем недавно пинала окровавленный труп и восторгалась убийцей. В нелепом наряде, как будто с чужого плеча, перед Геннадием стоял жалкий подросток и, напуская на себя храбрый вид, трясся от страха.

Порез оказался довольно глубоким. Каким образом бедняжка умудрилась так сильно пораниться, понять было трудно. И уж совсем невозможно — почему вдруг хлопнулась в обморок, когда он заливал лекарством порезанный палец. Только что улыбалась, как вдруг оказалась на полу, «лекарь» и глазом моргнуть не успел. Геннадий растерялся. Он общался с разными бабами. Они мурлыкали кошками, царапались, истошно вопили, но ни одна не казалась такой беззащитной. Они все чего-то хотели: подарков, уступок, законного права хозяйничать в доме. И не мытьем, так катаньем добивались всегда своего. Эта же не клянчила ничего, напротив, сама предлагала поддержку. А получалось, что помощь нужна ей. Сначала — там, на поляне, теперь — в этой кухне. И выходило так, что, кроме него, помочь больше некому. Внезапно Геннадия охватила гордость, что родился мужчиной с данным природой долгом быть в ответе за того, кто рядом. Легко отвечать за прирученного, за своего. За чужого — гораздо труднее. Тут потянут только сильные, умные, смелые — надежные, с кем пропасть невозможно. Похоже, он один из таких. И помогла ему это понять простая учительница, которая пыжилась стать орлицей, а оказалась беззащитной синичкой, случайно влетевшей в его непростую жизнь. От умиления «психолог» едва не пустил слезу. Здесь, в этой скромной квартирке, где прошлое спуталось с настоящим, наедине с молодой и красивой женщиной судьба раскошелилась не на интрижку, а на чистый восторг и душевный подъем, какие он испытал однажды во сне. На чужих шести с половиной кухонных метрах нечаянный гость постигал свою суть, открывая с изумлением силу, о которой раньше и мыслить не мог. Пока в это открытие верилось трудно, но, будоража мозги, оно сводило на нет прежние представления о себе самом и о тех, кто мог бы стать рядом. Исчезала тщательно скрываемая от всех постыдная потребность в бабской опеке, возникала способность опекать самому.