Принуждение к миру - Дмитрий Абрамов

своего противника, а Красная армия и советская власть загоняли в эти лагеря своих собственных солдат.

И было большой удачей для попавшего в такой лагерь через несколько месяцев измывательств вечно пьяных тыловиков-энкавэдэшников получить год штрафбата, а не последнюю прогулку к расстрельному рву. Русские солдаты отдавали свои жизни на фронте за Родину, а Родина для большей мотивации своих солдат создала разветвлённую карательную машину. Если ты не можешь умереть за Родину на фронте, то знай – ты умрёшь в фильтрационном лагере.

После таких рассказов я начинал задумываться, а всё ли так хорошо устроено в этой стране. Лозунги-то провозглашаются хорошие, правильные, справедливые. Но вот действительность далека от тех идеалов, что провозгласили коммунисты, свергая царя. Я начал думать, как можно исправить ситуацию, как, какими методами и способами можно бороться с этой несправедливостью большевистского режима. Иногда я заводил разговоры на эту тему с однокурсниками. Но они (по большей части) были запуганы комиссарами и особистами и избегали обсуждать эти опасные темы.

И вот я на фронте. Мне повезло, я почти не видел ужасов передовой. Моя батарея располагалась в трёх километрах от неё, в тылу. Мы должны были специальными приборами засекать звуки выстрелов вражеских орудий, вычислять их местоположение и передавать вычисленные координаты в штаб нашей бригады. А уж штаб бригады организовывал ответный огонь нашей артиллерии.

Сначала мы стояли на одном месте. Фронт отражал попытки немцев вызволить свои войска из огромного котла, в который Красная армия каким-то чудом смогла загнать всю группу армий «Центр» Вермахта. Погода стояла наипротивнейшая. Снег вперемешку с дождём. Днём – снежно-грязевая слякоть по колено.

Ночью – мороз, и слякоть превращается в ледяные остро-каменные буераки. Вечно мокро-замёрзшая шинель, негнущиеся сапоги от пропитавшей их и замёрзшей влаги. Меня спасло только то, что я почти сразу сообразил заставить своих солдат соорудить мне из нарубленного тайком леса землянку. В землянку ещё при строительстве заволокли трофейную немецкую полевую кухню, и её можно было использовать вместо печки. Вот в этой землянке я и сидел, отогреваясь, пока не приходил очередной приказ из штаба дивизиона или бригады. Часто это бывали приказы ни о чём. Но всё равно надо было выбираться из тепла и уюта землянки и идти дублировать эти бестолковые приказы своим подчинённым.

Несмотря на то что моя батарея не принимала участия в собственно боевых действиях, количество солдат в ней постоянно уменьшалось. Не смерти и ранения были тому виной, а отсутствие заботы со стороны высокого начальства. Оно абсолютно не заботилось о том, где и как размещены солдаты. Никакого жилья у нас поблизости не было. Даже обычных палаток не было у нас на батарее. Окопы и выкопанные в мёрзлой земле щели были ночным пристанищем русских воинов. Вот в этих стылых окопах и теряли здоровье защитники этой страны. Почти половина солдат моей батареи была отправлена в госпиталь с обморожениями и воспалениями лёгких.

Лес рубить командование нам запрещало. Маскировку нельзя было нарушать ни под каким предлогом. Однажды мои солдаты нарубили елового лапника и соорудили из него шалаш. Но в тот же день на наши позиции приехал комиссар из бригады и заставил спалить этот шалаш, а мне объявил выговор за неумение организовать размещение личного состава и за нарушение маскировки.

Время шло, весна вступала в свои права, снег почти везде растаял, но до летнего тепла было ещё далеко. Неожиданно для всех нас немцы в белорусском котле начали сдаваться, а наш фронт стал неторопливо продвигаться к новой границе. Однажды мне повезло. Моя батарея, как обычно, развернула своё оборудование и чутко ловила звуки вражеской стрельбы. По координатам, которые я тогда выдал в штаб бригады, был нанесён артиллерийский удар. Как потом оказалось – весьма успешный. Что-то там действительно серьёзное удалось уничтожить в тылу у немцев. Даже вроде бы какого-то немецкого генерала убило. За это я получил свой первый и, скорее всего, единственный орден. Орден Отечественной войны.

В конце мая был стремительный прорыв нашего и соседних фронтов в Польшу и, в обход Восточной Пруссии, к берегу Балтийского моря. А затем нам вдруг объявили о перемирии с немцами. Как? Как это было возможно? Все мы надеялись войти в Германию и разгромить её, развалить её даже не по кирпичику, а раздавить эти кирпичики в щебёнку. От однополчан я много слышал о немецких зверствах на оккупированных территориях. О грабежах, о расстрелах ни в чём не повинных гражданских, об изнасилованных женщинах, о сожжённых деревнях и сёлах. И я надеялся, что нам удастся ответить немцам тем же. Ведь они не достойны человеческого отношения. Это они первые пришли на Русскую землю. И мы теперь имеем полное моральное право отплатить немецкому народу той же монетой. Но коварный Сталин даже в этом не смог пойти навстречу своему народу. Ему оказался ближе и понятнее эсэсовский генерал, вставший у руля Рейха после гибели Гитлера, чем простой русский солдат, желающий отомстить за фашистские зверства.

Бои прекратились. Немцы, не торопясь, отступали через Польшу к своей границе, а мы так же неторопливо шли за ними и время от времени получали от немцев «живые передачки». Это были не немцы, несчастные европейцы, которых насилием и угрозами заставили служить Рейху. Эти несчастные проливали кровь за Германию, а когда нужда в них отпала, то немцы решили от них избавиться, передавая их на расправу опричному сталинскому Смершу.

Когда мы вошли в Польшу, нам зачитали сталинский приказ о том, как должно себя вести за границей. Приказом запрещалось всё! Молочка в деревне было попросить нельзя, не говоря уже о том, чтобы прихватить бесхозную курицу для приварка в солдатский котёл. Нельзя было наказывать поляков за косые взгляды и плевки в нашу сторону, нельзя было хлопнуть молодку по задку. Нельзя из разбитого погреба взять чего съестного. Много чего нельзя. Хотел бы я посмотреть на аналогичный немецкий приказ. Не было у немцев такого приказа. Они творили что хотели. А вот Сталин своим же солдатам за малую толику того, что позволяли себе «культурные» немцы, грозил трибуналом. И не только грозил. Потом, после ареста, уже сидя в подвале фронтового Смерша, я познакомился с примечательным товарищем. Сначала я думал, что ему уже далеко за сорок. Оказалось, что едва исполнилось тридцать. Трудная жизнь в Стране Советов не прибавляла здоровья. Однажды, ещё до войны, он сошел ночью с поезда на какой-то небольшой станции. Есть очень хотелось. Но станционный буфет был закрыт. Иван забрался в буфет. Перекусил вчерашними котлетами, чая не было, пришлось запивать портвейном. После этого Иван заснул прямо в буфете.