Самоубийство Пушкина. Том первый - Евгений Николаевич Гусляров

— Нет, Пушкин, ты просто невозможен. Согласись, что ведь не про всякого человека так говорит царь.

— Ты знаешь, царь наш тоже не глуп. Согласись, что не про всякого царя так говорит Пушкин…

— Ужасный человек. Не своей смертью ты помрёшь, язык подведёт тебя…

— Ты как в воду смотришь, друг Соболевский. Что меня не своя смерть ждёт, не ты первый говоришь мне. Мне давно одна петербургская ведьма её нагадала. А грек чародейный в Одессе всё повторил. Повёз меня в поле, дождался пока луна выглянет из-за тучи, ветер свистнет, спросил час и год моего рождения. Подтвердил, что погибнуть мне от лошади или беловолосого человека, жаль, что не догадался я спросить — белокурого или седого надо мне опасаться. Однако с тех пор я осторожно вкладываю ногу в стремя и всегда вежлив даже с рыжими… После двух изгнаний ведьма обещала мне немного счастья. Теперь должно оно начаться… Как думаешь?..

— Э, Пушкин, счастье это как Бог, все знают, что оно есть, да никто не видел.

— Ты ли это говоришь Соболевский? Неужели миновали времена, когда даже девки из весёлого заведения могли сделать нас счастливыми. Не вспомнить ли старое?.. Может к девкам? А?..

— Да ведь я женатый теперь.

— Это что же, если я завёл собственного повара, мне и в ресторацию не сходить?.. Вздор!.. Это просто анкураже (encourage) — когда, в обращении не капитал любви, а мелкая монета её… Чего же тут такого…

Василий Львович, как человек в летах и степенный в этот рискованный разговор не вступает. Он лишь округлые птичьи глаза переводит с одного на другого, поводит долгоносым лицом. И трубку кальянную держит двумя иссохшими ручками, как попугай жердочку насеста.

Пушкин вдруг резко серьёзнеет.

— Ты кстати приехал, Соболевский. Мне требуется, чтоб ты завтра утром передал известному тебе «американцу» графу Толстому мой вызов на поединок. В обстоятельства дела я пока не вхожу, верь, однако, что они достаточны…

Соболевский такому обороту не удивлён. Те, кто знают характер Пушкина, перестали ему удивляться.

— Да он как будто в отъезде. Я уточню, конечно…

— Это было бы досадно.

— Я прибежал поцеловать тебя, а теперь мне опять на бал. Государь заметит, что я покинул его — будет числить по разряду оппозиции. А это не моя должность…

За дверью, на лестнице, Пушкин порывисто останавливает друга, кладёт руки на плечи, с волнением и влагой в голосе говорит:

— Ты знаешь, любезный мой, какие ужасные минуты я пережил сегодня. Я ведь не знал, зачем требует меня император. Я вообразил, что на расправу. Я готовил шаг отчаянный. Не сносить головы, так хоть остаться в памяти славной историей… Когда входил к нему в кабинет, почувствовал угар в голове и последнюю степень дерзости, как перед дуэлью. Пропадать, так с музыкой… Я всю отчаянную решимость, весь ужас неизвестности вложил в жестокие стихи. Дорогой, как пулю их шлифовал. На бумажке изложил, до самого конца в кармане держал, да там же, у царя и кинул в камин… Ну, думаю, государь, посчитаемся мы с тобой. В твоих руках моя жизнь, в моих — твоя честь. Объявит он мне свою волю, и я в лицо ему швырну этот стих — «восстань, восстань, пророк России, в позорны ризы облекись, иди, и с вервием вкруг выи, к царю душителю явись…». Поверишь ли, на волоске висело… Ты первый и последний, кто слышит это. Страшно, брат, бывает читать стихи…

Соболевский безмолвствует.

Другая сцена с Соболевским. Спустя несколько дней.

Сергей Соболевский похож на злого духа. Единственно, что не хромает. Да глаза одинакового пепельного цвета.

— Скажи мне, Пушкин, это верно, что ты для памяти ведёшь какую-то бухгалтерскую книгу, куда вносишь должников на эпиграмму?

— Правда, записываю…

— Да покажи, нет ли и меня там?

— Тебя нет, а прочих достаточно.

Подает Соболевскому книгу в чёрном коленкоре. Тот листает. Из книги порой выпадают бесформенные обрывки бумаги, на которых и в самом деле обозначены имена.

— Муравьев? А этот как сюда попал?

— Да попасть сюда просто. Тут требуется только задолжать. Я не терплю неотмщённого остроумия на свой счёт. Тут ждут своей очереди так же и журнальные остряки и скоморохи. У меня, знаешь ли, правило — не отвечать на критики, но удовольствия насадить на булавку я упустить не могу…

— Да ведь Муравьев не критик.

— А этот потому, что просто белокур. Ты же знаешь, мне ведьма смерть от белокурого нагадала. Вот я и хочу угадать, не тот ли это человек… Впрочем, она говорила, что могу умереть я и от лошади. А этот Муравьев оказался и преизрядной лошадью. Хочешь, расскажу… Третьего дня были мы на вечере у князей Белосельских-Белозёрских. Там этот Муравьев налетел на гипсовую статую Аполлона. Отвалилась рука. Простая неловкость, ему бы это дело замять, так ведь нет. Разразился совершенно лошадиными стихами. Изволь послушать: «О, Аполлон! Поклонник твой хотел померяться с тобой, но оступился и упал, ты горделиво наказал: хотел пожертвовать рукой, чтобы остался он с ногой". Ну, не лошадиный ли экспромт?.. И ты думаешь можно оставить безнаказанным это покушение на…

Пушкин остановился, не решаясь произнести в такой связи ни слова «поэзия», ни слова «стихи».

— Да, помилуй, я ничего и не думаю.

— А вот и напрасно. Этот должок в защиту муз мы выплатим совместно!

Пушкин решительно садится за стол. Выбирает из огрызков гусиных перьев то, что поприличнее, и задумывается ненадолго.

— Ну, вот, к примеру, начнём так: «Лук звенит, стрела трепещет…».

Записывает на бумажном клочке.

— Теперь твоя строка. Давай, давай…

Соболевский трёт свой мефистофельский нос.

— Ну, изволь… Хотя бы так: «И, клубясь, издох Пифон…».

— Клубясь?.. Клубясь… — повторяет Пушкин. — Ну, да ладно, клубясь, так клубясь…

Задумывается, щиплет бакенбарды, водит глазами по стенам и потолку. Потом говорит, почти импровизируя.

— И твой лик… победой блещет, Бельведерский Аполлон!.. Так… Кто ж вступился за Пифона?.. Так… Кто разбил твой истукан? Ты, соперник Аполлона, Бельведерский Митрофан…

Пушкин, довольный, смеётся. Соболевский веселья не разделяет. Его лицо воплотившегося злого духа выражает сомнение. Видя это, Пушкин машет рукой.

— Ладно, ладно. Мне лучше знать…

— Слушай, пришёл какой-то сейчас ко мне немец и предлагает за полтысячи продать две строчки…

— За полтысячи неплохо. А какие строчки?

— Строчки вот такие: «Светлее дня, темнее ночи…». И чтоб было подписано: Пушкин…

— И только? А что за немец?

— Да заводчик здешний какой-то. Сапожную ваксу делает. Хочет на банках написать…

— Ну так и что, продал?

— Подумал было сперва, но против полутысячи не устоял…

Москва. Церковь «Большое вознесение»