Цвет убегающей собаки - Ричард Гуинн

«Последняя встреча, — начал он, — повергла меня в глубокое раздумье. Первоначальное место для строительства своего дома я выбрал потому, что именно здесь прошло беззаботное детство, именно здесь я так любил плавать и нырять. Но, приглядевшись повнимательнее, заметил утес и вспомнил, какой оттуда открывается чудесный вид, и решил поставить там временное жилище, всего лишь лачугу — на это жалких остатков богатства должно было хватить, — и, распустив слуг, зажить жизнью затворника. Но, расчищая площадку для будущей хибары, слуги наткнулись на место, где было полно драгоценных камней и самоцветов». И купец стал богаче, чем прежде, и построил дворец, и пригласил гостей из всех мест, где побывал во время скитаний. И случайным путникам место во дворце тоже нашлось. Иные были, как и он, богаты, и они украшали его дворец новыми драгоценностями, другие бедны, и могли предложить ему лишь свое общество и дружбу. И со временем он понял, что за дар преподнесла ему река. Она научила его тому, что гостеприимство и дружба ценнее всех бриллиантов и драгоценностей мира.

На этом Игбар завершил рассказ и затушил сигарету, использовав в качестве пепельницы пустую тарелку. Молодой американец, который о чем-то разговаривал со Сьюзи, когда мы с Нурией только появились, перегнулся через спинку дивана и вымолвил в наступившей тишине:

— Наверное, гостеприимство — прерогатива богачей.

— Напротив, — возразил я, — более всего гостеприимны бедняки.

Шон Хогг кивнул.

— Да разве в этом дело, кретины?! — завопил Зофф. — Суть в том, что любая ситуация, пусть даже самая безнадежная, чревата неожиданным прибытком.

— Вот именно, — неожиданно вмешалась Сьюзи, показывая тем самым, что и она занималась источниками происхождения своего псевдонима. — Я тоже могу рассказать историю. Это история любви, предательства и одиночества.

— Браво. Вот это, я понимаю, сюжет, — издал булькающий звук Игбар, который как раз приложился в очередной раз к виски.

— Император Берамо, кажется, именно так его звали, долго удерживал при себе трех принцев, наделенных, как он был уверен, удивительным даром прорицания. Вернувшись во дворец из очередного путешествия, принцы обнаружили, что на императора свалилась большая беда.

— Беда, беда, — проговорил Хогг, в стиле античного хора.

Сьюзи бросила на него предостерегающий взгляд и продолжила:

— Выяснилось, что во время их отсутствия Берамо влюбился в девушку-рабыню по имени Дилирама. Однажды Дилирама якобы совершила нечто, бросающее тень на доброе имя своего повелителя. Во всяком случае, такой слух прошел. Тогда Берамо велел связать наглую потаскушку и бросить ее в лесу. В таких легендах всегда есть лес, и всегда в нем оказываются женщины. Так или иначе, уже на следующий день Берамо, терзаемый угрызениями совести, отправил на поиски возлюбленной целый отряд, но девушки-рабыни и след простыл. Ни клочка кожи, ни волоска, — добавила Сьюзи, провоцируя очередную дурацкую реплику со стороны Зоффа или Хогга.

— Император Берамо, как это нередко бывает с такими людьми, даже заболел от чувства вины и печали. Ничто не могло его утешить. Принцы, само собой, выработали план. Они посоветовали императору выстроить семь дворцов в разных концах королевства и проводить по неделе в каждом. Там его гостями будут семь лучших сказочников из семи крупнейших городов государства, и расскажут они самые удивительные легенды. Если учесть, чего стоит возведение дворцов, понятно, что прошло немало времени, прежде чем император был готов к поездке по стране. Сказочники, которых к нему доставляли, рассказывали самые замечательные истории, и первые шесть недель Берамо выслушивал их с нарастающим интересом, даже поправляться начал. Сказкотерапия оказывала свое целительное воздействие.

В седьмой истории повествовалось о властителе, который отверг возлюбленную и бросил ее в лесу на съедение диким зверям. Ее нашел некий купец. Он всячески опекал бедную девушку, но та оставалась верной тому, кто жестоко с ней обошелся. Подвергнутый допросу, сказочник признался, что знает Дилираму и что она все еще любит своего господина, несмотря на зло, причиненное им.

Император послал за Дилирамой, они воссоединились и, судя по всему, зажили в мире и согласии. Следует заметить, — поспешно добавила Сьюзи, — я лично нахожу историю абсурдной и не имеющей ничего общего с прорицательством. Скорее, все это происки мерзких принцев Серендипа.

— Все дело в духе, — заметил Игбар. — Не рассказу надо предъявлять претензии, а рассказчику. Если все рассказы одинаково правдивы, возвышает их манера изложения и истолкование легенды. Мы извлекаем из них то, что нам по душе, как в гадании по картам. Рассказы о принцах Серендипа углубляют наше проникновение в удивительные промыслы вселенной.

Молодой американец еще сильнее перегнулся через спинку дивана, глубоко затянулся сигареткой, гуляющей по кругу, и произнес:

— То есть никогда не угадаешь, что ждет тебя за ближайшим углом?

Игбар Зофф хрюкнул и ответил устало:

— Вот-вот, старина, что-то в этом роде.

Около десяти мы с Нурией оставили пирушку с ее оглушительной музыкой и последовательно упивающимися гостями. Вернулись ко мне, в мою постель. Внешний мир утрачивал свое значение, превращаясь на фоне зова наших сердец и тел, звуков, раздающихся вокруг, прикосновений, возникающих видов в пустую абстракцию.

Завтра — понедельник, и Нурия ушла рано, чтобы переодеться у себя дома перед работой.

— От меня несет как от старого козла, — весело сказала она.

Следующие две недели мы с Нурией виделись каждую свободную минуту. Вместе ели, спали, звонили друг другу, когда она была на работе, а вечерами и ночами наслаждались жизнью. Случалось, обедали в небольшом сквере, рядом с Рамблас, где было нечто похожее на зелень, а на круговой дорожке стояли три-четыре скамейки. Место относительно тихое. Впрочем, как и всюду, здесь сновали машины и толпились зеваки, бродяги и пьянчужки. Правда, в обеденное время те из них, кто бодрствовал и еще держался на ногах, рассеивались и удалялись в близлежащую кухню, где им давали бесплатный суп. Тогда их место занимали служащие либо случайные туристы, хотя последние никогда не задерживались. Стоило им уловить за низким кустарником и каменной кладкой малопривлекательные и всячески старающиеся скрыть себя формы уличной жизни — чьи-то ноги, высовывающиеся из-под вполне безобидного на вид куста, протянутую руку, ожидающую платы за аренду скамьи, — как они поспешно удалялись.

Но одна скамья, наша, все те пять или шесть раз, что мы сюда приходили, неизменно пустовала. Впрочем, однажды на ней примостилась парочка, но стоило нам появиться, как незнакомцы поднялись, словно уступая нам место. Это лишний раз укрепило нас в уверенности, что на других скамья оказывает дурное воздействие, а мы ей, наоборот, нравимся.

Однажды я пришел сюда первым и какое-то время сидел один, читая при полуденном солнце корректуру и потягивая из бутылки холодное пиво. Появилась раскрасневшаяся, чем-то взволнованная Нурия в былых белых джинсах, кроссовках, на голове легкий платок. Она отодвинула бумаги, плюхнулась мне на колени и, буквально оседлав, так что пятки уперлись мне в поясницу, впилась мне в губы. Поцелуй длился долго. Затем она оторвалась от меня и откинула волосы с лица. На ресницах ее дрожали слезинки. На миг возникло ощущение, что все, что ее сейчас переполняет, сосредоточилось в этих огромных глазах: желание, растерянность, нечто похожее на страх.