Орина дома и в Потусторонье - Вероника Кунгурцева

Вот-вот должен был наступить Новый год, и мать повела Крошечку на елку в школу; ей даже сшили карнавальный костюм пчелы: из старой тельняшки дяди Венки выкроили майку, на ногах — черные колготы, на голове — шапочка с медно-проволочными усиками, за спиной — крылья (загнутая овалами алюминиевая проволока, затянутая посеребренной марлей). Имелось даже жало, склеенное из листа картона, — откуда высовывался остро подточенный карандаш, — и державшееся на поясной резинке, правда жало Крошечка, во избежание эксцессов, носила, точно дамскую сумку, в руке. Но и с вырванным жалом быть Пчелой — в плотной толпе других существ — оказалось непросто: Крошечка тыкала своими усами то Зайца в шею, то Царевича — в живот. Мать поручила Орину заботам Бабы Яги, а сама ушла что-то организовывать. Баба Яга крепко ухватила ее за руку — и Крошечка совсем было пала духом, но вскоре оказалось, что пчелами Яга не питается: она оставила Орину ради Медведя и Волчицы, с которыми пустилась в сумасшедший пляс, — и Крошечка тотчас оживилась.

Дед Мороз, пока его трижды не позвали, не откликнулся, зато когда появился, принялся раздавать конфеты и апельсины тем, кто рассказывал под елкой стишки. Крошечка знала стишок про Первое января и даже песню: «Под кустом, под кустом кто-то с рыженьким хвостом», но пробиться сквозь сплошную стену детей — имея крылья за спиной — не представлялось возможным. Крошечка собралась уже оторвать крылья, но тут Дед Мороз стал вручать подарки за костюмы — и Орина решила погодить. Но, увы, и за костюм ей ничего не дали: как она ни жужжала, бегая кругами на освободившемся пространстве позади толпы детей. Тогда как Бабе Яге, — когда та сняла страхолюдную маску, обнаружилось, что это Розка Глухова (Крошечка залезла на стул, чтоб увидеть, что происходит у елки), — Дед Мороз вручил черную клеенчатую сумочку в крупных алых розах (позже она окажется у Глуховых в гостях, и ей представится уникальная возможность разглядеть эту сумочку вблизи) — это уж вам не жало!

Когда возвращались домой, Крошечка плакала горючими слезами, которые замерзали на морозе — того гляди, лицо покроется коркой льда, точно Постолка. Лилька уж изругала себя, что не додумалась купить какой ни то подарок и сунуть трудовику, чтоб вручил дочке (ведь подарки все наперечет, кто ж их станет разбазаривать на тех, кто до школы еще не дорос).

Шли по Курчуму, и мать вдруг завернула в тесный курчумский магазин, больше похожий на сарай, у него даже крыльца с десятью ступеньками не было. В магазине Лилька перемигнулась с чужой продавщицей — и та достала откуда-то клеенчатую сумочку: красную в мелких белых ромашках, дескать, Орина, это тебе Дед Мороз передал. Крошечка схватила сумку и прижала к меховой груди, слезы мгновенно высохли. В обмен на сумку она хотела было подарить Деду Морозу — через продавщицу же — свое жало с крыльями, но мать сказала, что он уж теперь далеко и больше сюда до следующего года не пожалует.

Свернули на заледенелые бревна моста через Постолку, Крошечка поскользнулась и упала, а когда поднялась на ноги, ее стали грызть сомнения: больно уж сложно получалось — зачем дед Мороз не отдал ей подарок на елке, при всех, а после, на обратном пути, завернул на своих лошадях в Курчумский магазин-сарай, чтобы дать точные инструкции касательно того, кому и что надо вручить…Впрочем, решила Крошечка, у Деда Мороза — как у всех взрослых — свои резоны, которые ей не дано пока постичь.

И, оказалось, что пока они страдали да веселились на елке, дома едва не случилась беда… Пелагея Ефремовна, решившая перед праздником подзаработать, отправилась на станцию Агрыз торговать домашним творогом и мороженой клюквой, Милю заперла на замок, дескать, утренник в школе недолго продлится…

А тут, рассказывала потом бабка Нюре Абросимовой, какие-то заброды-мужики решили посередь бела дня ограбить магазин (одна сторона которого была составной частью их собственного забора). Грабители высмотрели, что все из рядошнего дома ушли, — и со стороны усадьбы подпилили бревна магазина да в дыру и влезли; насовали полные мешки, чего им надо было, а одному мало показалось, когда уходили, он попутно решил и в избенке поживиться. В минуту открыв замок, вломился в дом, — а Миля, увидав в окошко, что во дворе чужие дядьки, присела в углу между окошком и этажеркой и крепко зажмурилась. Мужик огляделся, ничего стоящего не увидел, в сердцах плюнул, и чтоб уж не зря: схватил с этажерки две бутылки тройного одеколона на опохмел — и был таков.

Первыми вернулись из школы Лилька с Крошечкой (и Саной, который весь праздник просидел на красной звезде — верхушке наряженной ели) и обнаружили Милю — по-прежнему с зажмуренными глазами — за этажеркой. Ближе к вечеру пожаловала Пелагея Ефремовна. Узнав, что случилось, бабушка схватилась за сердце и накрепко решила: никогда больше детей одних дома не оставлять. Всякие недомолвки Крошечка поняла так, что ежели бы мужик обнаружил Эмилию, то сунул бы ее туда же — в мешок с наворованным барахлом, а после бы с большой выгодой для себя продал… Хотя кому могла понадобиться такая крикуша, как ее двоюродная сестренка, Орина не представляла…

Как-то вечерком, на зимних каникулах, собрались и отправились в контору Леспромхоза, стоявшую через дорогу от клуба, — на телевизор. Народу набилось — не продохнуть. Сесть было некуда, и Крошечка сбоку прокралась к телевизору, но ничего хорошего не увидела: экран был маленький, стеклянный, не то что раздольная простыня в клубе, и показывали неинтересное — балет «Лебединое озеро». Но все пучили глаза — даже Пандора косилась единственным глазом. В конторе перешептывались, что сейчас военную картину будут казать. Крошечка вздрогнула, она страшилась смотреть черно-белое военное кино: ей казалось, что война кончилась если не вчера, то уж, во всяком случае, позавчера, — поэтому лучше не будить спящего вполглаза зверя!.. Единственный военный фильм, нравившийся ей, назывался «Смелые люди»: это была цветная картина, где наших женщин, которых немцы везли в телячьих вагонах в Германию, освобождал лихой парень на рыжей лошади.

Ну а сейчас показывали и вовсе неладное: немцы с овчарками гнались по лесу за нашими партизанами. Орина потерпела, сколь смогла, но когда прекрасного партизана повели на виселицу, не выдержала и принялась дергать мать за подол. Пелагея Ефремовна с Лилькой, уставшие стоять, повздыхав, прихватили ребятенка и отправились восвояси.

По дороге Лилька говорила: дескать, подумаешь — телевизор! Да сейчас в домах ставят телевизоры, не то что в конторах. Да если они захотят — тотчас купят свой собственный телевизор, будут полеживать на диване, уплетать шанежки — и каждый божий день смотреть в стекло! А, мам? Пелагея Ефремовна жала плечами: чтобы изба стала конторой или клубом — как-то это… Но Лилька убедила ее: дескать, у меня и денежки отложены — хотела в отпуск по Волго-Донскому каналу сплавать на пароходе, да… накоплю еще!

Сказано — сделано: назавтра отправились в поход за телевизором, в Пургу. Пелагея Ефремовна выпросила лошадь в Леспромхозе — ей по старой памяти не могли отказать, — и в легковых санях, по снежку, покатили. Конюх дедушка Диомед правил низеньким коренастым монгольским коньком с подходящей кличкой Басурман. Крошечка, как барыня, лежала в сене, откинувшись на дугообразную спинку саней, в обнимку с матерью, под огромной душной дохой. Когда миновали школу — последнее людское здание в Курчуме и выехали в чисто поле, посыпал снежок, так что пришлось с головой залезть под доху. Там Крошечка и уснула — едва не задохнувшись.