Карающий меч удовольствий - Питер Грин

личико застыло и стало белым, как мел, под венком, а тело напряглось. — Не тронь меня. Не прикасайся ко мне!

Факельщики и подружки невесты сперва переглянулись друг с другом, а потом посмотрели на меня. За моей спиной послышалось сдавленное хихиканье. Вспотев, я поднял ее сильными руками, как поднял бы годовалую овцу на базаре. Элия застыла, словно в припадке каталепсии, глаза ее были закрыты. «Ты — сильнее меня физически, — говорил этот поступок, — ты можешь силой заставить меня сдаться у всех на глазах. Но не обольщайся. Ни один поступок, сделанный не по доброй воле, не несет истины».

Но тогда я был слишком молод и зелен, чтобы понять это. Я отнес Элию в спальню, мой гнев, граничащий с позором, которому она публично подвергла меня, превосходил лишь жестокость и разрушительную мощь моей несдерживаемой мужской силы. Когда за нами наконец закрылась дверь, я бросил ее на брачное ложе, надеясь сделать ей больно, разбить это каменное выражение лица, заставить страдать, если она не подчинится. Между нами лежала такая огромная разделяющая нас пропасть отчаяния и одиночества, которую вряд ли кому-нибудь удалось испытать.

Мы с Элией оставались вместе пять лет. Мне казалось, что суть страданий — скука, бесконечное повторение день ото дня, месяц за месяцем мелких стычек, гадких из-за отсутствия в них гармонии и неизбежности, от чего в конце концов могли устать и самые сильные умы. Фатально легко смириться, нарастить шкуру вокруг одной проблемы — точно так, как, по словам Эскулапия, у раненого солдата образуется защитная ткань вокруг зазубренного острия стрелы, которое невозможно удалить, не вызвав смертельного кровотечения.

Наша дочь Корнелия родилась через полтора года после нашей свадьбы. Элия перенесла роды точно так же, как перенесла и причину, вызвавшую их, как переносила все, что касалось меня, — с тихой отстраненностью неподчинения, которое ни на мгновение не давало мне забыть о непрерывном соревновании, чья воля сильнее. Возможно, в тот момент наши отношения могли бы улучшиться, при условии небольшой нежности и доброй воли. Невозможно жить в близости с другим человеком, на любых условиях, не узнав его лучше, хотя этот процесс — не что иное, как притирание двух отрезков металла до образования единой поверхности. Я полюбил свою дочь с того момента, когда мне положили ее на руки — смуглое, черноволосое, торжественное создание, которое не плакало и не шевелилось, а вдруг обратило свои черные глаза на меня и улыбнулось улыбкой, похожей на всплески солнечного луча на воде, когда он касается поверхности и мгновенно исчезает. Держа ее на руках перед дверью комнаты Элии в присутствии повивальных бабок, я приготовился сделать еще одну попытку найти для нас с Элией нейтральную почву, завязать новые отношения, где наша дочь была бы связующим звеном. Но старая нянька сказала мне, что Элия не желает меня видеть и, похоже, не беспокоится, жива ли ее дочь или нет.

И в тот момент я прекратил это соревнование и смирился с ситуацией, которую так и не сумел изменить.

Теперь я в определенном смысле благодарен Элии — она закалила мой характер. Но в те годы меня мало заботила перспектива старости. Я часто удивлялся, почему не развелся с ней, ведь сделать это было довольно легко. Возможно, я не хотел лишить себя удовольствия от мысли, что в любой момент могу прибегнуть к ее же оружию и сделать ей больно. Пренебрежение придавало новую остроту моему негодованию, а моя ненависть становилась все глубже, потому что на какой-то краткий миг почти превратилась в любовь.

Я ничего не знал об Элии — совершенно ничего. Я наблюдал за ней в ее женских делах, за тем, как она разговаривала с рабами, в постели. Она никогда не менялась: лишь, возможно, морщинки вокруг рта от холодного презрения становились чуть глубже по мере того, как месяцы сменяли друг друга. Она старалась холить как можно меньше — часами сидела на одном месте, прямая, неподвижная, со сдвинутыми изогнутыми бровями, платье ее было аккуратно расправлено, чтобы скрыть восковую обезображенную ногу. Выходила она редко, но лишь в носилках. Я пока мог позволить себе такую роскошь, но это была единственная уступка, которую она принимала от меня, кроме крыши нал головой и еды. Когда же ей приходилось ходить из комнаты в комнату, мучительно хромая и опираясь на палку, она была уязвимой и знала об этом.

Ни сразу же после родов, ни после того, как она окончательно оправилась от них, Элия не проявила ни малейшего интереса к своей дочери. Именно я менял мокрые пеленки Корнелии и занимался всем, что было необходимо для ее воспитания. Тело малышки было совершенным, а гладкость ее красивого личика я ощупал легкими прикосновениями пальцев, в удивлении, что не обнаружил никаких проявлений физических недостатков. К тому же я тешил себя тем, что черты ее лица уже тогда свидетельствовали о ее происхождении из рода Корнелиев. А по мере того как девочка медленно росла, я видел, что мои молитвы о ее здоровье исполнялись выше всех моих ожиданий.

Возможно, частично из-за этой глубокой неудачи в своей личной жизни персональные амбиции теперь управляли всеми моими действиями. Я забыл слова Никополы о моей будущей карьере. Много времени я проводил на Форуме, усердно избавляясь от недостатков своей внешности и происхождения. Я льстил там, где лесть могла принести мне пользу, и со смехом глотал редкие завуалированные оскорбления. Я стал полезен многим влиятельным людям, и мой список приглашений стабильно рос, как по количеству, так и по важности приглашавших. Я стал вращаться как равный в среде магистратов и бывших правителей и прокладывал путь к верхам общества, очаровывая их жен.

Уроки, которые я получил от Метробия и Росция, не прошли даром. Очарование, тактичность, твердость, цинизм, юмор — все было втянуто в игру. Через некоторое время мне осторожно дали понять, что, когда настанет время, я смогу стать приемлемым кандидатом для государственной службы.

Все это время я не часто виделся с Никополой. Полагаю, она намеренно устраивала все так, чтобы мы могли встречаться только в общественных местах. Помня о том, как мы расстались, я не делал попыток возобновить наши близкие взаимоотношения. Мы лишь от случая к случаю вели краткие беседы в присутствии других на пиру или на представлении какой-нибудь пьесы, но я убеждал себя, что искра все еще дремлет в глубинах лих глаз с тяжелыми веками, и только.

То, что мы встретились снова, я могу приписать лишь той самой неопределенной силе, которую