Храм - Игорь Акимов

Диоген к этому происшествию отнесся с пониманием: «Не переживай, дед; ничего ей не сделается. Это же не Амати. Топай на свое обычное место. Пропускать дни нельзя: у тебя есть своя клиентура, она привыкла к тебе — значит, она должна тебя видеть… — Он поискал по карманам, но не нашел — и огорчился. — Вот — сигареты кончились… А ты заметил, дед? — Карла сегодня не приходила за пайкой. У меня дурное предчувствие: как бы с ней беды не случилось. Уж больно доверчива… — Карлой он называл крысу, которую приручил и ежедневно подкармливал. — Так вот — по делу… Конечно, без музыки работать придется больше. Чтобы подавали — надо душу зацепить. Предложить качественный товар. Беспроигрышный вариант — молитва. Это потрудней, чем дуть в сопилку. Нужно быть убедительным. От тебя должна идти волна. Клиент должен верить, что ты медитируешь и в этот момент контактируешь с Господом. — Он подумал и добавил: — Хуже нет, чем уподобляться старухам, которые заглядывают тебе в глаза и молятся так, что слышно в другом конце подземного перехода.»

А вот рэкетиры на падение прибыли среагировали нервно. Это были юные качки, еще и армией не мятые. Сборщики оброка, шестерки на подхвате. Они лениво вылезали из своего мятого «форда» и подходили неспешно, вальяжно. Они привыкли, что в солдатской ушанке старика всегда пестро от купюр, а тут вдруг не стало ни одной. Разговаривать с этим слабоумным смысла не было, и они бесцеремонно обыскали его. Затем заспорили: побить старика по-настоящему или только дать по ребрам — пусть думает. К счастью, подоспел запыхавшийся Диоген. Он нес какую-то чушь. Н удивился, что качки слушают его, сосредоточился (от чего давно отвык) и понял смысл происходящего: это был сеанс внушения. Тупое недоверие на пустых лицах сменилось таким же тупым доброжелательством. Молодые, налитые кулаки, томившие качков застоявшейся энергией, расслабились. Обошлось.

Потом пришел снег. Он не спешил, ложился и таял — приучал землю к молчанию. Н это чувствовал: музыка получалась редко, и музыка была другая — си-бемольный минор. Н давно поменял место и теперь сидел не у входа в сквер, а под бельэтажным балконом дворянского особняка, мимо которого когда-то вполне мог фланировать поручик Лермонтов. Балкон нависал — рукой достать можно; звук не успевал расправиться, иногда целые фразы получались мятыми. Зато здесь всегда было сухо. Земля цедила из Н плату за место деликатно, по капле. Он ощущал это по холоду, который поднимался по венам. Когда холод начинал лизать сердце, Н возвращался в схрон, ложился на горячую трубу и засыпал. Но иногда не спал, а наблюдал за Карлой, которая бескорыстно помогала коротать время. Мыслей не было. Привычка думать совсем оставила Н. Он и в прежней жизни задумывался только по конкретному поводу, стараясь жить чувствами, что, к сожалению, удавалось далеко не всегда. А теперь и поводов для мыслей не осталось, и такое положение устраивало его вполне.

Однажды все это кончилось.

В тот день Диоген заглянул к нему под балкон задолго до обеда, чего прежде не делал. Очевидно, у него было предчувствие. Он ничего не говорил. Сел рядом с Н и смотрел отрешенно, как ноги пешеходов месят снежную слякоть. Потом прикоснулся к плечу Н и молча ушел. Пора и мне, понял Н. Он не заметил, как прошел город. В степи была зима. В отсутствие солнца снег лежал серой пеленой, словно пепел погибшего мира. Начиналась метель. Боковой ветер гнал по застывшему от холода асфальту шоссе прозрачную кисею поземки. Снег наступал на шоссе с обочин, оттеснял редкие машины на середину дороги. Потом от дороги остались только продавленные колесами колеи. Потом исчезли и эти последние следы жизни. Ветер паковал пространство снегом и уплотнил его так, что дышать стало нечем. Потом Н увидал в стороне какую-то тень, побрел в ее сторону, и через несколько шагов прикоснулся к большому старому дереву.

Он очнулся оттого, что его позвали. Его назвали давно забытым именем, так бывает во сне, а когда он понял, что ему это только почудилось, сна уже не было. Н отгреб снег от лица, но ничего не увидел. Тогда он отвернул мешавший движениям плед и поднялся из сугроба. Была ночь. Полная луна выгладила степь. Дорожка хрустально сверкавших искр тянулась в сторону луны, но гасла задолго до отчетливого горизонта. Дуб, укрывший Н от метели, делал вид, что он к этому непричастен. Я не умер, понял Н, что-то меня разбудило; значит, это еще не то место, куда я шел.

И тут приплыл звук. Очень слабый, очень далекий, но совершенно отчетливый: боммм!.. Звук не нарушил тишины, он только проявил ее, назвал ее присутствие. Он как бы говорил: вот какая она плотная, а я все-таки пробился к тебе, смог, и ты меня услышал.

Стараясь не шелохнуться, Н ждал. Тихо. Только едва различимо скрипели над головой ветви дуба, жалуясь на тяжесть снежных пластов. Что ж это было? Н закрыл глаза, чтобы при повторе лучше слышать. Если бы мне предложили записать этот звук нотными знаками — я бы не смог, думал он. В звуке было нечто помимо информации. Впрочем, разве не человек создает любой контекст? Контекст, который у каждого — свой. Вот почему мы не можем ни договориться, ни сблизиться.

Боммм!..

Колокол.

Это всего лишь колокол. Это его Н слышал сквозь сон, теперь он это вспомнил. Но ведь было и другое: ведь кто-то окликнул его по имени…

Боммм!..

Звук прикатился, как шарик, наполнил собой пространство, повибрировал и погас.

Н стряхнул снег с пледа, затолкал его в вещмешок и вышел из-под дуба. Вокруг была пустыня. Куда идти? Н дождался следующего шарика, и тогда понял, что звук рождается в нем самом, где-нибудь в крови или в сердце. Это не огорчило его. Тело ничего не делало без необходимости; если б еще и мозг умел толмачить все это в понятные представления…

Луна была такой яркой, что выбелила всю юго-восточную часть неба, не оставив на нем ни одной звезды. Зато с противоположной стороны, где Млечный путь упирался в землю, их было насыпано несчетно. Отойдя еще несколько шагов от дуба, Н обнаружил свою звезду. Как давно он ее не видел! Теперь все стало просто.

Снег был глубокий, почти до колен. Мороз спаял его поверху легкой корочкой, которая хрустела при каждом шаге, но это был не наст, держать корочка не могла, а под нею снег был влажный и вязкий. Идти будет трудно. Даже очень трудно. Эта мысль не имела ни эмоционального окраса, ни продолжения, а потому исчезла без следа. Н закинул вещмешок за спину, приладил его, чтобы больше не замечать — и пошел, наступая на собственную тень. Букашка, ползущая по дну огромной белой чаши. Если б Господь видел его сейчас, то остался бы им доволен. Хорошо, что для Него нет ни малых, ни больших; это может примирить с судьбой.

Н быстро согрелся, даже вспотел: сердце отвыкло от физических нагрузок и захлебывалось застоявшейся, тяжелой кровью. Он уже не смотрел по сторонам, только под ноги; от усталости чувства притупились, и потому он упустил момент, когда вокруг потемнело. Потом он это осознал и поднял голову. Луны уже не было. Ни луны с ее роскошным радужным ореолом, ни звезд. Небо затянули низкие облака, а с той стороны, откуда пришел Н, надвигалась клубящаяся черная стена, подсвечиваемая изнутри немыми молниями.