Миг возмездия - Эрик Фрэнк Рассел

полагаю — точнее, чувствую, — что временами эти вещи можно обмозговать совершенно спокойно и с пользою для дела. Но столь же определенно чувствую: иногда накатывают непонятные мгновения. Задуматься в такие минуты — значит поставить себя под удар. Почему я уверен в этом — не знаю сам и не могу объяснить. Если я просто свихнулся, то несколько раз уже говорил своему помешательству спасибо.

— Поясните.

— Поясняю. Мы беседуем, и я пока еще твердо стою на ногах. А иные давно уже их протянули.

Грэхем повесил трубку. В глазах у него горел странный огонек. Отчего-то он уверился в грозящей опасности. Следует пойти на риск, добровольный, неимоверный риск; выступить против сил совершенно неведомых, а потому особенно грозных.

Постоянная бдительность — несоразмерная плата за свободу…

И если ему, как Уэббу, суждено пасть, не сумев уплатить назначенной цены, — что ж, так тому и быть!

Начальник полиции Корбетт нашел, наконец, того, кого искал, на верхнем этаже битком набитой Центральной Больницы. По словам раненого, получалось, что из трех тысяч уцелевших, извлеченных из-под развалин Сильвер Сити, он единственный работал на заводе Национальной Фотографической Компании.

Пострадавшего забинтовали с ног до головы — даже глаз не было видно, открытым оставался только рот. Острый запах дубильной кислоты стоял в палате, свидетельствуя о том, что несчастный получил обширные ожоги. Грэхем присел с одной стороны койки, с другой устроился Корбетт.

— Не больше пяти минут! — предупредила усталая сиделка. — Он очень слаб, но может продержаться, если дать ему полный покой.

Приблизив губы к закрытому повязкой уху страдальца, Грэхем спросил:

— Что ж все-таки взорвалось?

— Резервуары, — послышался едва различимый шепот.

— Нитрат серебра? — Грэхем постарался казаться недоверчивым.

— Да.

— Как вы объясните это?

— Никак. — Раненый провел распухшим языком, бледным и пересохшим, по марлевой бахроме, окаймлявшей губы.

— Где вы работали? — тихо спросил Грэхем.

— В лаборатории.

— Занимались исследованиями?

— Да.

Грэхем многозначительно посмотрел на Корбетта, внимательно вслушивавшегося в разговор, потом опять обратился к человеку на койке:

— И над чем работали, когда случилось несчастье?

Ответа не последовало. Рот плотно сжался, дыхание стало вовсе неслышным. Встревоженный Корбетт вызвал сиделку.

Девушка примчалась и захлопотала над пациентом.

— Все в порядке. У вас еще две минуты. — Она тотчас убежала. Лицо ее было бледным и осунувшимся от долгого дежурства.

Грэхем повторил вопрос — и вновь не получил ответа. Нахмурившись, он дал Корбетту знак вмешаться в разговор.

— Я Корбетт, начальник полиции в Бойзе, — сурово изрек тот. — А допрашивающий вас человек — офицер американской разведки. При вчерашнем взрыве погибло свыше тридцати тысяч человек, а немногим уцелевшим досталось не меньше вашего. Выяснить причину трагедии куда важнее, чем уберечь интересы и производственные тайны ваших нанимателей. Пожалуйста, не упрямьтесь.

Плотно сжатые губы не размыкались.

— Если вы не заговорите… — угрожающе начал Корбетт.

Знаком велев ему замолчать, Грэхем приблизил губы к уху бедняги и негромко сказал:

— Доктор Бич разрешил вам излагать все, что знаете.

— Бич? — воскликнул забинтованный кокон. — Да ведь он же и запретил мне…

— Он запретил? — ошеломленно спросил Грэхем. — Но когда? Что же получается — доктор Бич заходил сюда?

— Часом раньше вас, — тихо вымолвил собеседник.

Грэхем еле удержался от вопля: «Значит, жив!» — но вовремя овладел собою и доверительно произнес:

— Час — весьма долгий срок, за час меняется многое. Говорите безо всяких опасений.

Спеленутая фигура на постели слабо шевельнулась.

— Третьего дня мы получили новую эмульсию — неохотно признался раненый. — Работали над нею три месяца под началом Бича. Как проклятые работали, в три смены, день и ночь. Нас торопили так, будто каждая секунда промедления обходилась кому-то в тысячи долларов. Бич отступать не собирался. Одинокому экспериментатору понадобилось бы лет десять, чтобы разработать подобный состав, — а нас было шестьдесят, и все средства компании к нашим услугам. И вот, в среду утром, Уайман получил эмульсию. Да, утром, в среду, — но мы не были окончательно убеждены, что получили требуемое, пока не испытали состава — прямо перед взрывом.

— Что это было? Как испытывали? — не унимался Грэхем.

— Фотографическая эмульсия, чувствительная к излучениям далеко за пределами инфракрасного диапазона, — куда более чувствительная, чем все ныне существующие, какие нам удалось раздобыть. Бич утверждает, будто подобная эмульсия должна выявлять невидимые предметы — неопознанные объекты, — наподобие небольших солнц, а зачем — понятия не имею. Никто не имел.

Мы использовали состав Уаймана, провели обычную экспозицию — и действительно получили негативы, на которых запечатлелись штуки, схожие с мелкими светилами.

— А дальше, дальше? — торопил Грэхем.

— Мы с любопытством разглядывали их, а потом долго судачили. Эти солнца — шарики, испускающие невидимое излучение. Три или четыре парили над крышей экстракционного цеха номер четыре. Почему-то, не могу объяснить, почему, всеми нами овладело сильнейшее волнение, тревога — люди просто не находили себе места. Как только убедились в успехе испытаний, Уайман позвонил Бичу — доктор оставался дома. И посередине их разговора — тарарах! — все взлетело в воздух.

— Бич определенно знал о существовании этих предметов, — знал еще до того, как вам удалось их заснять?

— Разумеется! Не могу сказать, откуда, — но безусловно знал.

— И никогда не намекал вам о происхождении подобных объектов?

— Нет. Лишь пояснил, как они будут выглядеть на негативе. И все. Он об этом вообще особо не распространялся.

— Спасибо, — сказал Грэхем. — Убежден: вы крепко нам помогли.

Отодвинув стул, он медленно вышел из палаты. В полном недоумении Корбетт направился следом. Они миновали кривую аллею, уводившую к магистральному шоссе, и остановились у гиромобиля, принадлежавшего начальнику полиции.

Повинуясь едва уловимому наитию, странному, еле внятному внушению, которое невозможно было ни объяснить, ни словами выразить, Грэхем постарался не думать о только что окончившемся допросе и сосредоточиться на чем-либо другом. Повелевать собственным рассудком оказалось куда как непросто, и первые несколько минут, пока непокорные мысли не удалось направить в безобидное русло, Грэхем покрывался испариной от напряжения. Наконец, догадался извлечь из памяти женский образ, и начал с готовностью любоваться волной черных локонов, изгибами бедер, безмятежной улыбкой, освещавшей временами хорошенькое лицо с ямочкой на узком подбородке. Разумеется, это была доктор Кэртис. Кто, любопытно, дал ей право напускать на себя ученый вид — с