ДАзайнеры - Олеся Строева

Кочубей еще раз внимательно осмотрел диск:

– Н-да. Хорошо бы тут разобраться подробнее.

– Да, и вот еще что. Возьмите кольцо – это ключ от всех порталов. Приложите его к любой двери и попадете в нужную вам точку, какую вообразите, – он протянул Кочубею изящное серебряное кольцо с выгравированной на нем руной Хагель. – Возвращайтесь домой, отдохните сегодня, а завтра приступайте к расшифровке и поиску кандидатур. Я всегда буду на связи и помогу на первых порах. Начните с нижней точки, она хоть и самая ключевая, все же будет правильнее начать с нее. Я уже кое-кого подготовил, есть парочка клиентов.

Фортунатто поднялся с кресла и пожал руку вынужденному встать Кочубею. Тот ответил на рукопожатие и стал спускаться с веранды, зажав подмышкой шкатулку и карту. В дверях показалась Сильвия и помахала ему рукой на прощанье.

– А как же Союз Художников? Это что, была приманка? – вдруг остановился Кочубей.

– Ах, что вы, дорогой мой. Совсем забыл. Заседание состоится совсем скоро, и вы будете приятно удивлены составом, – хитро улыбнулся Фортунатто. – Да, и наш дом всегда открыт для вас, – крикнул он напоследок удаляющемуся Кочубею.

Пройдя некоторое время по тонкой тропинке, еле заметной в море песка, Кочубей оказался перед облупленной дверью, ведущей обратно в мир, который ему предстояло изменить.

* * *

Лёвушкин жил недалеко от полузаброшенного грузового порта в городе N. Его все так и называли ласково – Лёвушкин – оттого что он в свои тридцать лет выглядел абсолютным ребенком. Маленький, щуплый, светловолосый с немного вздернутым носом и наивными голубыми глазами. Его необычная еврейская фамилия звучала точно так же, как столица Ирландии, но, функционируя в качестве фамилии, меняла свое значение, как это часто бывает со словами, произносимыми в несвойственном им контексте. В общем, Дублин был вовсе не Дублином, а Дублиным. Несвойственность Лёвушкина отражалась не только в фамилии, была в нем какая-то общая несвойственность или скорее несоответственность во всей его жизни.

Так, например, в свое время он закончил Фармацевтическую академию и, как положено, стал работать провизором в аптеке. Однако вместо того, чтобы продавать людям лекарства, он каждый раз принимался отговаривать покупателей употреблять медицинские препараты по причине их вредности. Ведь вся фармацевтическая индустрия, рассуждал он, построена на том, чтобы не лечить человека, а наоборот, вынудить его прийти еще и еще раз в аптеку за лекарством. Являясь частью большой потребительской машины, фармакология, как и всякая другая область нашего дурного общества, выколачивает из народа деньги в обмен на иллюзию, в данном случае иллюзию здоровья. Так он объяснял свою точку зрения бабулькам, заходившим за очередной порцией плацебо, выписанного им врачами, состоявшими во всеобщем сговоре против человечества. Естественно, его деятельность в таком режиме долго продолжаться не могла. Его выгоняли то с одного, то с другого места, и в конце концов он сам решил больше не заниматься фармакологией. Взял и устроился в маленькую полиграфическую фирму и стал выполнять незамысловатую физическую работу у печатного станка. Друг по студенческим годам Вова одобрил смелый поступок приятеля, тем более что сам он ни дня не проработал на провизорском поприще, а еще в годы учебы устроился барменом и применял свои познания в неорганической и прочих химиях на посетителях питейного заведения. Лёва изредка наведывался в «Наутилус», где Вова смешивал коктейли, и они с удовольствием вспоминали, как когда-то синтезировали в лаборатории Фармаги ЛСД. Это было единственно приятное воспоминание о приобретенной профессии.

Да, как многие жители нашей просвещенной родины, они, получив первое образование, мечтали совсем о другой жизни и другой судьбе, да и по сути о других самих себе. Ведь это все лишь так считается, что после школы молодой человек выбирает для себя путь и идет по нему все вперед и вперед, карабкается на вершину, преодолевая трудности, и вот, наконец, покоряет ее, после чего пожинает плоды удовлетворенной старости. И вполне вероятно, что такие люди где-то есть, и их даже показывают по телевизору. Но Лёва почему-то понял, кто он такой, только в тридцать лет. И понял он, что на самом деле он не кто иной, как индустриальный фотограф. Эта гениальная мысль посетила его, когда он сидел на старом дебаркадере в грузовом порту и наблюдал за отражением облаков в луже на темно-ржавом полу. Он залюбовался рисунком источенного временем и водой железа, его кружевным орнаментом и шершавой фактурой. Вдобавок в луже лежал кусок якорной цепи, тоже покрытый рыже-бурым налетом, и придавал картине художественную законченность. Эту красоту надо было как-то зафиксировать. Лёва бросился со всех ног домой в свою панельную шестнадцатиэтажку, впопыхах пролезая в дырку в высоком заборе, ограждавшем территорию порта. Дома он выпотрошил содержимое кладовки и нашел старый пленочный фотоаппарат ФЭД, доставшийся ему от отца, который давно уже жил отдельно от них с матерью где-то в Москве.

С того самого первого снимка у Лёвы началась другая жизнь. У него появились новые знакомые, всевозможные художники, дизайнеры и фотографы, в общем, люди по большей части антиутилитарные. У него даже появилась своя собственная девушка, тоже независимая творческая личность с торчащими в разные стороны волосами, официально признававшая его своим парнем. Вообще с девушками у него складывались странные отношения: сам по себе Лёва был очень влюбчивым, однако девушки не торопились вступать с ним в близкую связь, поскольку относились к нему как к милому ребенку. И даже если у него завязывалась с кем-то нежная дружба, то длилась она до тех пор, пока на горизонте не появлялся более мужественный соперник. Но это обстоятельство не слишком-то омрачало Лёвушкину жизнь, ведь ему не стоило никакого труда влюбляться снова и снова. Хотя кто знает, что происходило в его взрослом сердце и как на самом деле складывалась его жизнь, ведь со стороны ничего непонятно, одна только видимость, искаженная субъективными представлениями.

Лёва часто приглашал своих новоиспеченных друзей в старый порт, и они подолгу бродили там, среди старых железобетонных конструкций, наслаждаясь эстетикой заброшенности. Было так по-детски весело, держась за руки, ходить по старым рельсам и рассматривать отслужившие свой век механизмы. В большом пустынном ангаре с огромными дырами вместо окон они мечтали организовать выставку своих работ. Это должно было быть грандиозное шоу с огнем, масками и безумными костюмами. Все эти планы бурно обсуждались, и был в этом какой-то особый кайф будущности, которая когда-то обязательно настанет – несбыточные детские мечты о триумфе, осмысленности и легкости бытия. И реальность, глупая однообразная действительность, казалось, существовала где-то отдельно от них, в другом измерении, у каких-то других людей, может быть, даже у их собственных родителей, родственников, мужей и жен, живших тут же, под боком, но таких бесконечно далеких от этого прекрасного мира невоплощенных идей, захватывающей свободы и бесконечного счастья забытья, иллюзии бессмертия, вечной молодости и необоснованной самоуверенности.

Таким узнал Лёву Кочубей: они познакомились еще в городе N на какой-то выставке, и сразу же подружились.