Счастливые - Людмила Улицкая

– Дай сладенького, – попросила она.

Это была их общая тайна последних двух лет: Мария имела природную склонность к полноте, и, несмотря на огромные траты энергии в классах, она все время сидела на диете, даже слегка голодала. Хлеба и сахара не было в ее рационе, и Вера тщательно следила за ее питанием. Но время от времени она просила Шурика «сорваться», и тогда они шли в кафе «Шоколадница», и Шурик покупал ей столько сладкого, сколько она могла съесть. Пирожные с кремом, взбитые сливки с шоколадным порошком, горячий шоколад, сладкий и густой, как глицерин. Она съедала сладости, выскребая блюдце и облизывая ложку или вилочку, целовала Шурика липкими губами. Потом садились в метро на Октябрьской площади, и она, сраженная сахарным ударом, всегда засыпала, привалившись к Шурикову плечу, и спала крепким сном, так что ему приходилось будить ее на «Белорусской».

– Дай сладенького, – попросила Мария, и он обрадовался, что в ящике его стола лежит плитка редкого шоколада, подаренная матерью ученика в честь какого-то праздника.

Он принес шоколад, распечатал плитку, отломил кусок.

– Покорми, – попросила Мария, и он положил ей в широко открытый рот шоколадный квадрат. Изнанка губ была воспаленно-розовой, контрастировала с темными губами. Она слегка цапнула Шурика за палец, сморщила лицо, заплакала.

– Не реви, – попросил он.

– Поцелуй меня. – Мария села в кровати, обхватила его за шею.

Он поцеловал ее в голову.

– Я тебя ненавижу, – сказала Мария, схватила плитку шоколада и швырнула ее от себя.

«Как хорошо, что они уезжают, а то бы она до меня в конце концов добралась…» Он давно уже знал, что Мария принадлежит к числу женщин, желающих получить от него любовный паек. Он провозился с ней много часов, учил языкам, гулял, возил в школу, и он любил девочку, но в глубине души знал, что, подрастая, она предъявит на него женские права, и теперь ее отъезд был для него не столько потерей милого и любимого существа, сколько избавлением от назревающей неприятности.

Вера сглатывала слезы и паковала в маленький чемоданчик четыре пары балетных туфель тридцать девятого размера, четыре купальника, хитон и сшитую в мастерских Большого театра пачку.

«Какая сильная женщина, добилась своего… – размышляла Вера. – Я никогда не смогла бы вот так…»

Восхищение смешано было с раздражением и горечью: она ничем не хочет пожертвовать для Марии… как я в свое время всем пожертвовала для Шурика…

Что-то сместилось в памяти, и она давно сжилась с мыслью, что она действительно пожертвовала ради сына артистической карьерой, а позорное отчисление из Таировской студии за профнепригодность вытеснилось как совершенно незначительное. Теперь она переживала, что не смогла убедить Лену оставить дочку еще на несколько лет, пока не укрепится ее дарование, не сформируется из нее новая Уланова.

Тяжелое предчувствие, что она никогда больше не увидит Мурзика, что закончилась счастливая полоса ее жизни, а дальше ожидает ее скучная и нетворческая старость, не давало ей заснуть. Еще было немного обидно, что Шурик, верный Шурик как будто не понимает, какая это потеря для нее: сколько сил, надежд, труда было вложено в ребенка, и теперь все может пропасть совершенно! Неизвестно где, с кем, в какой стране окажется девочка и сколько времени пройдет, прежде чем она снова встанет к станку! Катастрофа! Полная катастрофа! А Шурик – как ни в чем не бывало!

Вера долго ворочалась с боку на бок, потом встала, подошла к спящей Марии. Девочка лежала, свернувшись калачиком, но как будто сгорбившись, и сжатыми кулачками по-боксерски прикрывала рот и подбородок. Мария спала на месте Елизаветы Ивановны, а для Лены была поставлена здесь же раскладушка. Но Лены не было.

«Неужели? – изумилась Вера Александровна своей догадке… – Может, она просто еще не ложилась?»

Вера накинула халат и вышла в кухню – там горел свет, но никого не было. В ванной, в уборной тоже никого не было и тоже горел свет.

«Курят у Шурика», – решила Вера и, механически коснувшись выключателей, подошла к кухонному окну и обмерла: и природа, и погода давно уже покинули город, только на даче еще существовал дождь, ветер, суточное перемещение света и теней, но в эту минуту она поняла, что все это есть и в городе, и за окном происходила настоящая драма – шла мартовская оттепель, сильнейший ветер гнал быстрые прозрачные облака, и их движение шло от края до края неба, но особенно ясно это было заметно на фоне яркой, почти полной луны, и Вера почувствовала себя как в театре на грандиозном спектакле, полностью захватывающем остротой сюжета и красотой постановки… голые ветви деревьев, как отлаженный кордебалет, рвались то в одну сторону, то в другую, потому что низовой ветер завивался и махрился порывами, зато поверху он несся единым сплошным потоком, слева направо, в то время как луна медленно съезжала в противоположном направлении, и соседняя крыша с двумя омертвевшими трубами была единственной точкой покоя и опоры во всей движущейся и колышащейся картине…

«Боже, как это величественно», – подумала Вера Александровна и целиком отдалась переживанию, как это происходило с ней на хороших концертах и на лучших спектаклях. С тонким оттенком любования самой собой, способной к этому возвышенному переживанию…

Скрипнула дверь. Она обернулась: в темноте коридора мелькнула белизной стройная спина. Лена прошмыгнула к ванной комнате.

«Как… как это возможно?» – Потрясенная Вера прислонилась к подоконнику. Надо немедленно уйти, чтобы они не узнали, что она оказалась свидетельницей этого… этого…

Раздался звук льющейся воды… Вера прокралась по коридору к себе в комнату и, не снимая халата, леглав постель.

Ее тряс озноб.

Боже, как это безобразно… Значит, у них с Шуриком всегда были какие-то отношения? Но почему, почему она не осталась с нами ради Марии? Что это? Родительский эгоизм? Полная неспособность к жертве? Столько лет мечтать о встрече с любимым человеком, и вот так… Она силилась понять, но не могла. Любовь – трагическое и высокое чувство, и это шмыганье в коридоре… А Шурик, Шурик… Какой фиктивный брак, если… Ни одна мысль не додумывалась до конца, только обрывки возмущенного чувства, оскорбление, брезгливость, страх и горе потери клубились и завивались в душе… Заплакала она не сразу – только собравшись с силами. И плакала до утра.

В «Шереметьево» Вера не поехала. Простилась с Марией возле лифта. Напоследок Мария горячо прошептала на ухо Вере:

– Я тебе не сказала самого главного: я вырасту и приеду, а ты сделай так, чтоб Шурик не женился ни на ком, я сама на нем женюсь.

Шурик был доволен, что мама не едет в аэропорт:

– Конечно, Веруся, лучше оставайся дома. Для Марии еще одно прощание будет дополнительной травмой.

На самом деле от травмы он берег маму. И уберег: по пути в «Шереметьево» сломалось такси, шофер долго ковырялся в железных потрохах машины. Лена, проклиная свое невезение, вышла из машины и вытянула руку навстречу потоку машин. Ни одна сволочь не останавливалась. Все гибло. Десятилетием вынашиваемый план срывался из-за какой-то гнусной железки. Следом за матерью выскочила из машины Мария, запрыгала, замахала руками и закричала: