Приговор - Кага Отохико

Вот так,

лепестком сакуры,

Отлетит моя жизнь.

Тогда я понял, что и он каждый день следил за облетающими цветами. Когда этого человека увели, я невольно взглянул на сакуру и увидел, что на ней не осталось ни одного цветка. С того дня прошёл почти год, а я всё ещё жив.

За окном завыл ветер, и дождь ещё громче забарабанил по стеклу. Окна этой бетонной коробки реагируют только на очень сильный дождь, так что сегодня, судя по всему, разыгралась настоящая буря. Если она не утихнет до утра, может, приговор не будут приводить в исполнение? Да нет, слишком многие отправлялись на тот свет в дождливые и снежные дни, наверняка в помещении для казни вполне основательная крыша, и никакая непогода не помешает палачу сделать своё дело. Внутренний дворик сверкал холодным тёмным блеском, напоминая спину кита. «Весьма неприятно быть казнённым в такой день», — мрачно подумал я. Тут жгучая, раздирающая душу тревога заполнила всё моё существо, и я снова проснулся. Осознав, что моё предыдущее пробуждение было лишь новым сном, никак не мог заставить себя поверить в то, что на этот раз действительно проснулся Встав и удостоверившись в том, что и правда не сплю, я подошёл к окну и впился взглядом во внутренний дворик. Светало. Дворик робко ласкали солнечные лучи. Там было пусто и сухо, никаких следов дождя. Да и ветра тоже. Забравшись на стол, я прильнул к верхней части окна и посмотрел на город. Над ним раскинулось тёмно-синее небо. Пламенели окна небоскрёбов, кое-где ярко сверкали стёкла. Никаких признаков ночной бури. Ясно что завывания ветра мне просто приснились.

Устав, я лёг, как-то незаметно уснул и увидел ещё один сон. Но на этот раз я отдавал себе отчёт в том, что это именно сон.

Мне снился дом на холме Тэндзин. С веранды открывается вид на кварталы Синдзюку, по саду гуляет ветер, срывает блестящие капельки с листьев и швыряет их на веранду. Капельки катятся по полу и беззвучно лопаются. На веранде мама, совсем ещё девочка, играет с котятами. Котят четверо: одни валяются, другие скачут — кто во что горазд. Всё это — ещё до моего рождения. Но в следующий миг, как это ни нелепо, на веранде появляюсь и я — крошечный ребёнок, цепляющийся за мамины колени. У мамы тёплая и нежная кожа, мне передаётся переполняющее её ощущение счастья. Вот она поворачивается ко мне и улыбается. Вдруг я вижу, что это вовсе не мама, а Мино. Мы с ней снова в той гостинице в Хаяме. Ночь. Я обнимаю её, набрасываюсь на неё сзади, овладеваю ею. Но тут обнаруживаю, что это вовсе не Мино, а Эцуко Тамаоки, и мне приходит конец.

Наверняка именно из-за этих снов меня и мучило с самого утра дурное предчувствие. А тут ещё каждый день приходилось встречаться с разными людьми — то с начальником тюрьмы, то с патером, то с матерью, впечатления от этих встреч наложились одно на другое и в искажённом виде отразились в этих трёх снах — о казни, о буре и о женщинах. Впрочем один из них — тот, что о буре, — пожалуй, всё-таки сбылся. Ведь когда я проснулся, было совершенно ясно, а потом, когда нас вывели на спортплощадку, вдруг началась метель. Может, мои сны хотя бы отчасти вещие? Тогда почему бы не сбыться и другим — о скорой казни и об Эцуко? Кстати, как-то под утро мне приснилось землетрясение, потом весь день меня не оставляло предчувствие, что сон непременно сбудется, к вечеру оно перешло в уверенность; после предварительного отбоя я сидел, лениво рассматривал освещённый голой лампочкой жёлтый квадрат камеры и, считая про себя — раз, два, три, ждал, когда же досчитал до шести, землетрясение действительно началось. Все зашумели, закричали: «Землетрясение, землетрясение!», а я понял, что сумел его предсказать, и мною овладел безотчётный страх.

Кстати, почему всё-таки не пришла Эцуко? Я ведь так ждал её с самого утра! Судя по всему, её вытеснила эта распухшая от пустословия госпожа Касуми из «Общества утешения заключённых». Наверное, Эцуко приходила, но её опередила госпожа Касуми. Я сам виноват, когда Таянаги объявил, что ко мне пришли, я должен был сначала уточнить, кто именно пришёл, и только после этого давать согласие. Скорее всего, Эцуко отказали, объяснив, что каждый заключённый имеет право только на одно свидание в день, и она вынуждена была уйти ни с чем. Надо срочно написать ей письмо и попросить прощения… В голове закопошились смутные воспоминания о том, как нежна и прелестна была Эцуко во сне. Какое странное ощущение — во сне любить женщину, с которой ты никогда не встречался наяву. И тут внезапно, как та диковинная башня из тумана, надвинулась мысль, которую он старательно гнал от себя. Почему Эцуко решила прийти к нему на свидание именно сегодня? Кажется, доктор Тикаки об этом знал. Не зря ведь он сказал: «К тебе придёт человек, с которым ты давно переписываешься». Да, и вот ещё что — почему пришла эта Касуми из «Общества утешения»? Уж не известил ли их начальник тюрьмы? Тогда всё сходится. Если день казни определён, нет ничего странного в том, что на этой неделе его посетили подряд патер, мать и госпожа Касуми, — ему просто предоставили возможность с ними проститься. Внезапно пол резко накренился. Всё здание подалось вперёд. Пытаясь сохранить равновесие, он откинулся, но тут же стал падать назад. Опять пришло это. Пол закачался, как лодка на волнах. Потом круто пошёл вниз. Столь участившиеся приходы этого — верный признак близости казни. Ну конечно! Как же он сразу не понял? Это провоцируется снами. Коль скоро сны вещие, это — их реальное выражение.

Убрав бумагу и ручку, Такэо расстелил матрас и лёг. Как раз в этот момент выключили радио и зазвучала мелодия окончательного отбоя. «К Элизе». Одновременно потускнел свет лампочки. Она не погасла совсем, просто до завтрашней побудки электричество будет гореть вполнакала. При таком освещении можно читать только книги, набранные крупным шрифтом. Коно жалуется, что испортил себя глаза, пытаясь читать при таком тусклом свете. Такэо протянул руку к книге патера Шома «Библия в пустыне», которую читал по ночам (она набрана как раз крупным шрифтом), но рука бессильно повисла. Его руки ещё были во власти этого.

Это наконец отпустило его. В ночной тишине раздавались шаги надзирателя, отбивающие по джутовому покрытию такт в две четверти. В камеру, уравнивая её с остальным миром, проникал удивительно тёплый воздух. К счастью, ему довольно быстро был ниспослан сон. Ниспослан извне как чья-то милость. «Спокойной ночи», — пожелал себе Такэо.

Расшифровав десяток энцефалограмм и написав соответствующие заключения, доктор Тикаки потянулся. Начало двенадцатого. Он устал, а чтобы довести работу до конца, требовалось значительное усилие.

«Надо сначала подзаправиться», — подумал он и, налив в кастрюльку воды, поставил её на плитку.

Тикаки был голоден. Сегодня он остался без ужина: когда рабочий день закончился и все разошлись, он пошёл было в столовую, но оказалось, что она давно закрыта. Потом его попросили осмотреть ещё троих человек вне очереди, после чего пришлось заниматься простудой начальника ночной смены службы безопасности и мокнущей экземой надзирателя из особой охраны. Бегая туда-сюда, он как-то позабыл об ужине, а когда вернулся в ординаторскую, решил, что за сегодняшнюю ночь должен во что бы то ни стало привести в порядок энцефалограммы. Танигути дразнил его трудоголиком — «Эй, смотри не надорвись», но сам Тикаки поставил себе другой диагноз, а именно — невроз навязчивых состояний. Нельзя сказать, чтобы он был особенным чистюлей, — на столе у него обычно царил беспорядок, да и в комнатушке, где стоял энцефалограф, был настоящий кавардак. Но в какой-то момент весь этот хаос начинал действовать ему на нервы, не в силах его выносить, он забрасывал все остальные дела, принимался наводить порядок и не успокаивался, пока каждая вещь не оказывалась на своём месте. Если ему приходилось бросать уборку на полпути, у него портилось настроение, даже начинала мучить бессонница. В результате он и поставил себе такой диагноз — невроз навязчивых состояний, иначе — обсессия.