Тайный год - Михаил Гиголашвили

Это опять заставило качать головой, возражать:

– Как понимать сие? Есть такие раззявы, что золото в конторе оставляют? Вот дурачьё! Кто ж своё в чужих руках бросает? – Но семена того, что это дело может быть весьма удобным и прибыльным, если банко ясаком обложить и под свой надзор взять, уже запали в память.

Снаружи проскрипели две телеги.

Шлосер, копаясь в кухарне с сидром, стуча ковшом, спросил:

– Касутар, а проклят-ты камени, что ям лежат, куда?

– Их увезут, а ямы засыплют.

– Надо этого колотца тоже сып-пать…

Иронически хмыкнул:

– Какой умник! Кто ж виноват, что ещё не засыпан? Ты! Я тебе приказывал, а ты не сделал, вот Бог и наказал тебя отнятием ноги около этого колодца за неповиновение! – Переждав испуг на лице Шлосера, вкатившего на тележке кубки с сидром, умиротворённо успокоил: – Не бойся, засыплем колодец. И домишко колдунский спалим, – пообещал.

Послушал просительное нытьё Шлосера:

– Варум, зачем палим? Мне дай домичко, я веркштат[194] там сделать буд-ду! Цехе! Новый обделка, обойка! Никакой гайст[195] от госпот-тин Бомелиус не останет там! Аллес ной…[196] – принял от немца холодное питьё, оборвал:

– Не ной! Будет тебе кусок! Ну, Родя, говори, что на Москве творится.

Биркин, открывая плоский ящичек, признался:

– Беспокойно, государь! – При этих словах Шлосер с тихим стуком удалился, чтобы невзначай не услышать лишнего. – Без твоей длани всё расползается по швам! Народ ропщет. Семиона подставным царём называют, безмозглой куклой ругают, лают по-всякому без уважения, распоясались. В посадах неспокойно. И многие уже, не скрываясь, на торжках кричат, что ты убит, что в Александровке не царь, а подлог сидит, что нового царя избирать пора. И на границах нелегко. Лях войска стягивает, а Баторий всюду трезвонит, что, к власти придя, тут же на Московию наскочит и всё, что нам королём Августом отдано, назад отнимет.

Да, ежели Польшу вовремя не приструним, не укротим, не свяжем ей морду и лапы, нелегко нам будет. Если бы не ляхи – Ливония давно была бы наша. Из Польши идут наёмники, оружие, кошт, пороховой товар, деньги. Это не дохлая Ливония воюет, это Польша из-за её спины гадит, подтачивает и поджимает.

Отдулся, ворчливо буркнул:

– Пусть бы проклятые ляхи свои войска на юг увели, против османов, чем тут за непролазные болота и лесные чащобы с московским царём цапаться… А ведь Август склонялся к тому, чтобы отдаться полностью под мою крепкую руку… Жаль, преставился не вовремя…

– А на Москве, – Биркин со вздохом покопался в ящичке, вытащил бумагу. – А на Москве кто-то списки со сплетен царьградского ромейца Фотия по торжкам и посадам раскидывает.

Память мгновенно вынесла к услугам:

– Это какого же Фотия? Патриарха? Был один Фотий, «На нашествие россов» накарябал, но когда это было? Полтыщи лет назад! Про того Фотия ещё говорили, что он якобы вынес ризу Богородицы, смочил её в море – и буря вдруг разметала все галеры вражеские!

Биркин кивнул:

– Да, это тот Фотий. В том-то и дело, что писано давно, а пущено ныне опять в оборот. Кто-то не поленился, озаботился, вытащил, с грецкого на наше наречие перекатал сотню раз – листовки рукой писаны, не друканы – и в народ пустил нас позорить. Значит, кому-то это надо? Что из Фотия? А самый кусачий кусок…

– Читай!

Биркин промямлил:

– Надо ли? Даже неловко… – Но начал чтение листовки: – «Россы – народ неименитый, не считаемый ни за что, поставляемый наравне с рабами. Неизвестный, но получивший имя из-за похода против нас. Незначительный, но достигший блистательной высоты и несметного богатства. Народ варварский, кочующий, имеющий только дерзость оружием, беспечный, неуправляемый, без военачальника. Толпой столь стремительно нахлынул, будто морская волна, на наши пределы и, будто полевой зверь, объел их, подобно саранче. Эта кара, обрушившаяся на нас по попущению…»

– Хватит, глупотень! Пусть про себя пишут и читают! – вырвал у Биркина лист, скомкал и бросил на пол (Шлосер тут же резво, палкой, укатил комок в кухарню с глаз долой, чтобы листовка, хоть и в комке, своим видом не ввергала царя во гнев, не то можно и схлопотать невзначай под горячую руку). – А поймали заторщиков, кто сию галиматью разносит, множит, раскидывает? Через них и на заводил выйти нужно!

Биркин опустил взгляд:

– Поймали кой-каких смердов. Говорят, явились некие бояре и за небольшую деньгу велели по балчугам раскидать. А смердам что? Кричат, грамоте не обучены, взяли и раскидали, и не знали, и не спрашивали, что писано, думали, про ляхов что-то…

В досаде хлопнул кулаком по верстаку так, что маленький молоточек подпрыгнул и со звонким блеском упал обратно.

– Вот, бояре! А кто эти бояре? Недруги, вот кто! Враги! Кому выгодно? А всем врагам выгодно изобидеть и унизить царя! Врагу всегда охота тебя в глупый вид привести – вот, дескать, глядите, каков он, московский царь, – лопух, фетюк, фуфырь! Может, листовка от Батория идёт? Днями Шиш привозил подобное. – Биркин кивнул: очень возможно, что из Польши, – там рой изменников обосновался, что угодно найдут и перетолмачат, хоть Фотия, хоть кого, лишь бы великого царя очернить. – А может, сие проделки Девлет-Гирея? – предположил дальше. – Вот, мол, какой я сильный! Мне народ, Ромею побивший, дань платит! – но Биркин поморщился:

– Не думаю. У Фотия мы унижены и дураками выходим, а Гирею это невыгодно: дураков побить – невелика заслуга, дурака каждый побьёт, а ты сильного побей! Гирею выгоднее хвалить нас и тем самым самому хвалиться: он-де, хан Гирей, непобедимых россов – а не рабов и бедняг – побил и Москву пожёг!

При словах «Москву пожёг» горестно вздохнул:

– Да, прав ты. Вряд ли Гиреевы это проделки… Да и писать-читать у них мастаков мало, сам Гирей своё имя поганое еле-еле царапает, будь оно проклято и запечатано! Родя, а не милый ли тебе Новгород опять баламутит? С него станет! – вдруг зло вперился в Биркина.

Биркин отвёл глаза. Предположил, что враги могут быть всякие, вот хотя бы те, кто недавней зимой подмётные листовки по княжествам распустил. И как раз москвичи в тех листовках были хаяны особо – они-де грубы и вероломны, без стыда и совести, ни искренности в них, ни расположения, только и заняты тем, что обманно и бесстыдно обвиняют и подкапывают обоюдно в судах, постоянно бегают к царю с доносами, где осыпают друг друга сплетнями и наветами.

Слушал молча. Вдруг резко цапнул Биркина за руку:

– А ну, стой! Что, разве не верно? Сколько эти собачьи дети пред престолом лаялись, катавасии устраивали, друг другу бороды рвали, наушничали? Да вот хотя бы дела, кои ты привёз. Я их прочитал. Сплошь доносы, клеветы, жалобы сутяжные! Приказы завалены поносным дрязгом, воем, склоком – вот чем боярство занято, а не службой! – И, делая вид, будто не слышит скороговорки Биркина: «Надо воевод согнать с кормления и давать соразмерно рвению, а то один кормится по-скромному, а другому кознодею всё подавай!» – выхватил у него из рук листы, нашёл один и сам с нарастающим гневом прочёл: