Дата Туташхиа - Маечабук Ираклиевич Амирэджиби

по первое число! — теперь фланировали по проспекту с видом победителей и приставали к прохожим.

К юной паре, что стояла возле нас, привязались трое: — Кто такие? Чего здесь торчите?

— Где хотим, там и стоим! — ответил по-русски молодой грузин. — Какое вам дело?

Началась потасовка. Двое черносотенцев вытащили штыки с короткими ручками. Какая-то баба ударила по лицу барышню — та заплакала и начала умолять своего спутника прекратить драку и уйти. Он послушался, и молодая пара поторопилась скрыться в ближайшем подъезде. Но вслед за ними туда направились те двое, что со штыками. Это встревожило Дату.

— Они же вдребезги пьяны и злы, как кабаны, — и он тоже двинулся к подъезду, а я за ним.

— Дата! — окликнул его хромой господин, рослый, лет тридцати пяти. С ним рядом шел какой-то гимназист. Но Туташхиа, словно не слыша, вошел в подъезд и заспешил по темному коридору.

Мы вышли на балкон. Внизу два черносотенца стояли на мусорном ящике и пыряли в него своими штыками.

— Ни с места, сукины дети! — и Дата выхватил из своего свертка новехонький револьвер.

Те соскочили с мусорного ящика и бросились было бежать, но Дата свалил обоих двумя выстрелами и, гремя по железным ступеням, спустился во двор. Я — за ним. В мусорном ящике лежали молодой грузин и его барышня, оба в крови. Я страшно закричал и на какое-то время впал в беспамятство. Когда пришел в себя, Дата стоял над двумя ранеными черносотенцами и говорил:

— Один из вас останется жить? Кто жить хочет? Ты?.. Встань, скотина!

Раненый с помощью штыка кое-как поднялся, а Туташхиа ткнул носком под лопатку второго и приказал: —А ну, всади сюда свой штык! Быстрей давай!

И он выпустил под ноги убийце еще две пули. Тот сделал свое дело, после чего Дата медленно произнес:

— Теперь ступай! И живи дальше…

И в это время чья-то пуля пробила убийце лоб…

Я оглянулся — на балконе стоял тот хромой, а рядом с ним гимназист засовывал револьвер в карман кителя. Они встретили нас в коридоре.

— Сколько крови! — вздохнул Дата. — Не хочу я жить в этом государстве! Все осточертело мне! Все!..

— Ты решился? — спросил хромой.

— Да, — ответил Туташхиа. — Решился.

— Целых пять лет я не говорил тебе, — отозвался хромой, — а теперь скажу: правильно делаешь! Ты махнул рукой на человека, но человек как отдельная личность почти всегда неправ. А народ прав всегда. Надо познать народ, и тогда ты непременно его полюбишь. Человек же отдельный достоин не презрения, а сострадания. Тебе надо пожить среди народа, чтобы полюбить человека.

— Тогда я пойду на базар, там всегда много народу.

— Базар — место конкуренции, там люди противопоставлены друг другу. А место, куда ты идешь… Вся тамошняя жизнь — это борьба сжатых в один кулак людей против насилия и несправедливости…

— Не осталось, наверно, довода, который бы упустили, уговаривая меня добровольно сесть в тюрьму. Но того, что ты сказал, мне еще не говорил никто. — Дата отдал хромому свой револьвер, со звоном высыпал ему на ладонь горсть патронов. — Может быть, вам удастся довести до конца то, о чем мы мечтали… Пойдем, брат Роберт, нам ведь в одну сторону…

У дверей жандармского управления он, не протянув руки, попрощался со мной. Сказал что-то часовому — минуты через три вышел тот самый чин, похожий на моего подопечного как две капли воды. Он взял Дату под руку, и они ушли вместе. Да, их сходство было поразительным… Больше я Дату Туташхиа не видел.

На другой день меня провели на прием к Зарандиа, о котором я много слышал, но не знал раньше, что он и есть тот похожий на Дату чин. Узнав, что я хотел бы уйти из жандармерии и поступить в Московский университет, Зарандиа похвалил меня и велел привести отца. Вот, собственно, и все… У вас больше нет вопросов? Тогда всего наилучшего!

АЛЕКСЕЙ СНЕГИРЬ

Из Метехи меня одновременно с Фомой Комодовым перевели в Ортачала. Вместе с тамошними товарищами мы решили разобраться в положении и, как только возникнут благоприятные условия, попытаться организовать бунт.

Фома Комодов был рабочий механических мастерских Бендукидзе. Лет тридцать ему было тогда, не больше, но опыт нелегальной работы — огромный. И чего только он не умел! Красноречие, довольно глубокие политические знания, неподражаемое умение общаться с массами, дальновидность, способность быстро ориентироваться в обстановке, отчаянная смелость — всего в нем было в избытке. Человек огромного личного обаяния и веселого нрава, он пользовался большой популярностью, особенно с тех пор, как ему удалось бежать с каторги. Привезенный в Братск, он через три недели бежал, перепилив кандалы. Скрывался неделю, попал в ловушку и снова был арестован. Опять кандалы, опять гонят к прежнему месту каторги. Приставили к нему двух солдат. Остановились в одной деревне переночевать. Староста уступил им на ночь комнату в своей избе. Солдаты по очереди дежурят. Один спит, другой сторожит Фому. Заметил Фома, что и этот солдат стал клевать носом. Привстал, тихонько отворил окно, а сам под кровать. Солдат проснулся, увидел — окно открыто, кровать пуста, и давай — тревогу! Подняли всю деревню, погнали мужиков прочесать тайгу, а Фома вылез из-под кровати, нашел напильник, каторжную свою одежку свернул и вместе с кандалами положил на стол в горнице. Переоделся в Старостины штаны и рубаху и был таков. Добрался до Тифлиса и опять — нелегальная работа. Через год — октябрьский манифест, а по нему амнистия. Фома Комодов получил чистый паспорт, но, как и меня, вскоре взяли его по новому делу и тоже — восемь лет.

Ведут, значит, нас из Метехи в Ортачалаг. Поначалу, конечно, обыскали, все оформили, как положено, и повели. На улице нас ждал конвой — четверо солдат и старшой их. С ними — арестант, не знаю, где они его подобрали.

Прошли мы Метехский мост, повернули к Ортачала, а я все к незнакомому арестанту приглядываюсь. Росточка он был небольшого, и годов ему не больше двадцати, а держится барин-барином. Меня любопытство взяло — что, думаю, за птица? А он шел рядом с Комодовым. Я Фоме мигнул — обтолкуй, мол. На воле расспрашивать незнакомого человека, кто он, да откуда, не принято, тебя за невежду сочтут, за хама, а в тюрьме, напротив, — это знак внимания, тебе, стало быть, сочувствуют. За что сидишь? По какому делу проходишь? — это вопросы самые обычные.

— Ты кто? — спросил Фома