На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль

И невзирая на чужое горе, окружавшее их, весело играли, катая серсо, дети премьера Столыпина: сынок и две дочери, одна — почти девушка, невеста. Гувернантка подхватывала серсо, сильно пускала его по лужайке — «винтом», чтобы вернулось обратно.

— На тя, господи, уповахом, — перекрестился Мышецкий…

Столыпин сильно изменился: борода уже в серебре, лицо желто-изможденное, как у больного, синие круги под глазами, глубоко запавшими внутрь, под самые лобные кости. И все такая же цепкая хватка его руки — словно клещами сжал, торопливо заговорил:

— О-о, вот вы-то, князь, и нужны мне… Необходимы!

И, увлекая Мышецкого в комнаты, горячо толковал:

— Пора внести ясность в сумбур нашей аграрной политики. Слабый и вечно пьяный мужик должен вымереть сам по себе. А богатый и трезвый — поднять Русь! Деревня обезлюдела, всяк мужик спешит в город, хоть дерьмо на тачке возить, только бы не нищенствовать в деревне. А здесь, в городах, его уже поджидают агитаторы, которые быстро делают из любого дурака революционера. Теперь этого не будет. Все должно измениться, князь!

Столыпин провел Мышецкого в пустынную комнату, где перед раскрытыми окнами стояли, прислоненные к стене, стулья на трех ножках, в полу зияли громадные щели. А стол, крытый дешевой каламянковой скатертью, совсем завалился на бок, падая.

— Садитесь, — пригласил князя премьер. — Только прошу осторожнее. Я-то уже привык сидеть как на вулкане…

Заглянула полная рослая дама, и Столыпин сказал ей:

— Лили, а вот князь Мышецкий, о котором я тебе не раз говорил. Помнишь? Это человек, который еще тогда, когда меня гнали отовсюду в шею, поддерживал мою программу обновления России…

— Ольга Борисовна, — сказал Мышецкий, — ваш Петр Аркадьевич склонен преувеличивать мои заслуги. Но положение в стране…

— Ужасно, ужасно, — заговорила мадам Столыпина, — вы, князь, даже не представляете, как ужасно! — И отчетливо кивнула мужу, уходя: — Надеюсь, князь останется у нас обедать?

Жена премьера удалилась, и Сергей Яковлевич решил внести некоторые поправки в столь любезный прием, оказанный ему. Он достал расписку великого человека — самого Феди Щенятьева:

— Прочтите, Петр Аркадьеьич, каково мое истинное положение…

Столыпин схватил записку Вчитался. И разорвал ее тут же в клочья. Громко хохотал, сидя на стуле, который имел три ножки.

— Да это же чепуха, князь! — хлопнул он себя по коленям. — Ну, да! Согласен: власть на местах отступила перед натиском революции! Ну, да! А как было ей не отступить, если революция наседала? — Столыпин сжал руку в кулачок и крепко трахнул по столу, который тут же свалился, едва успели подхватить. — Не только там у вас, но и здесь, в Петербурге, власть пятилась… Но теперь, слава богу, мы их не боимся. Первой забастовкой, очень умно поставленной, рабочие добились от нас многого. Вторая была уже непонятна массам, вызванная к жизни по указке сверху. Третья же закончилась разгромом и разложением… Наша задача — единение вокруг знамени, а знамя у нас может быть одно: монарх! И вокруг него, как и в древности, должна сплотиться великая, мудрая Русь!

Столыпин, выкинув руку, показал на окно, в котором виднелись головы его девочек в шляпах и лентах.

— Земля! — весело сказал премьер. — Земля, обработанная богатым русским фермером, окажет нам услугу. Она обогатит нас и примирит смуты. Но пока земля бедная, мы должны примирить отечество не плугом, а мечом… Выбросьте перчатки, князь! Ни о чем не думайте… Только — верьте! Голая рука сжимает меч…

Из дальней комнаты доносились звоны тарелок, перестуки ножей, смех Ольги Борисовны, потом прошли с улицы дочери Столыпина, торопливо сделав книксен перед Мышецким. Петр Аркадьевич отряхнул синие матросские штанишки своему сыну.

— Ступайте, дети, — сказал, — мы сейчас явимся тоже к столу.

Дети ушли. Выла где-то внизу, в приемной баба. Явился генерал Замятнин со списком:

— Сорок три человека отобраны, ваше высокопревосходительство. Справитесь ли до четырех часов?

Столыпин машинально глянул в список просителей:

— Справлюсь. Нет такого дела, с которым бы я не справился. Что же, приму всех… хотя бы ночью!

Сергей Яковлевич просил уволить его от обеда за семейным столом, ссылаясь на строгую диету.

— Очень жаль, но вы не уходите, князь, — настоял Столыпин. — Я должен буду еще говорить с вами, и приму вас первым! Буду рад служить вместе и обновлять русского мужика… А чтобы сразу все разложить по полочкам, я сообщаю вам свое кредо: для меня патриотизм — то же, что монархизм. Из него выхожу, на нем стою, и не сойти мне с этой позиции К черту все великие события! Да здравствует могучая, обильная, сытая и великая Русь! И только так…

Сунув большой палец за отворот сюртука, Столыпин — желтый и согнутый — проследовал за детьми в столовую.

Из числа знакомых среди просителей Сергей Яковлевич отыскал только церемониймейстера Воронина, с которым и раскланялся, радостно встревоженный.

— Счастливчик князь, — сказал Воронин, — вы уже наверху, говорят, побывали? А мы вот, старики, внизу топчемся…

Было неприятно, что его заподозрили в «искательстве». И он замкнулся в себе и своих мыслях.

А церемониймейстер разговаривал с ротмистром Федоровым.

— Не совсем так, молодой человек, — говорил он. — Знак беспорочной службы носится справа, вот здесь. А если вы имеете Владимира, то поверх муара… Князь, разве вам скушно?

Мышецкий с трудом подавил нечаянный зевок.

— Я с удовольствием слушаю вас, Александр Александрович.

— То-то же! Ваш Александр Александрович все тонкости знает.

— А ежели Владимир с бантом? — вожделенно спросил Федоров.

— О-о, тогда особая статья! — сразу воодушевился Воронин. — Тогда вы, молодой человек, берете этого Владимира…

Из швейцарской, над головами людей, пролетел вопль отчаяния:

— Держите же его — у него борода чужая!

Мышецкий видел, как вошли трое: два молодых офицера и статский.

У одного из них отлипла бутафорская борода. Ротмистр Федоров уже героически ринулся вперед, чтобы перехватить…

Все трое подняли над своими головами портфели.

— Свобода, — сказал один.

— Анархия, — сказал второй.

— И все! — заключил третий. Портфели упали…

…Было темно, словно наступила ночь. Никто не кричал.

Сергей Яковлевич долго смотрел на Воронина. Церемониймейстер в роскошном золотом мундире стоял в оседающей пыли взрыва как ни в чем не бывало. Стоял неподвижно, словно истукан.

Только не было у него… головы. Покачнулся. Рухнул.

Торчали из потолка балки, сыпалась из столовой Столыпина разбитая посуда: тарелки, супники, ножи и вилки. В волосах князя Мышецкого запуталась длинная вермишель. Спотыкаясь о мертвецов и кашляя от удушья, он выбрался на крыльцо.