На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ

нормы, когда они становятся массовыми, осуществляется общественный прогресс. Норма — явление историческое, преходящее.

Сомневались и отклонялись от нормы Радищев и Чаадаев, декабристы и петрашевцы, религиозные подвижники и революционеры, обуреваемые реформаторством.

Какие бы выводы сделала Ваша экспертиза, если бы исследовала человека, вздумавшего бродяжничать, соблазнять людей душеспасительными притчами и в случае их внутреннего самоусовершенствования обещать им этический рай? Выводы об отклонении от нормы, о мании мессианства? А ведь именно таким был вождь христианства, которое Ф. Энгельс назвал «массовым революционным движением», — Христос.

А если бы обследуемый, достаточно старый, чтобы довольствоваться достигнутым, вдруг тайком оставил дом, бросил жену и детей, протестуя таким странным образом против установившейся нормальности? Это ли не отклонение от нормы и отсутствие критического отношения к содеянному? А ведь так поступил Толстой.

Ну, а уж человеку, бросившему материальную обеспеченность и любимую работу и неожиданно решившему облагодетельствовать Африку, куда его никто не посылал, Ваша экспертиза приписала бы, по меньшей мере, наивность суждений. Так бы Вы, олицетворяя собой нормальность, определили деятельность великого Швейцера.

Так чем же Вы руководствовались, каким эталоном нормы, приписывая моему мужу «идеи мессианства, реформаторства, отсутствие критической оценки содеянного и наивность суждений»? Чем Леонид Иванович отклонился от нормы, защищаемой Вами?

Я познакомилась с мужем, когда ему было 19 лет (сейчас ему 33). У нас двое детей, старшему 13 лет, младшему — 7. Я люблю своего мужа, люблю так, что Вы и понять этого не сможете. Я благодарна судьбе, что моя жизнь наполнена этим человеком. Его арестовали 15 января 1972 года. С тех пор я больше его не видела, свидания с ним мне не дают. У меня отняли мужа, у наших детей — отца.

Мой муж — хороший, честный, умный и добрый человек. Уж кто-кто, а я, зная его 14 лет, имею все основания утверждать, что он душевно совершенно здоров и духовно абсолютно нормален. Леонид Иванович обладает высоким достоинством никогда, никому не передоверять свой разум. Во всех своих мыслях, словах и поступках он руководствуется исключительно нравственными побуждениями и собственной совестью, а не номенклатурными соображениями.

То же о нем могут сказать все, кто близко знает его.

Ваша подпись швырнула этого человека в лечебницу специального типа на бессрочное заключение. Что значит это для вполне здорового человека, Вы знаете не хуже меня. Зачем, во имя чего Вам понадобилось сломить, смять, духовно уничтожить моего мужа? Какими высокими идеалами Вы руководствовались при этом? Ведь не взыскиваемыми с Плюща 73 рублями судебных издержек, в которые входит и стоимость Вашей экспертизы! Где Вы приобрели такую покладистую совесть, где изыскали моральное право обречь здорового человека на полную изоляцию среди душевнобольных и на беззащитность перед любым произволом, не поддающимся никакому контролю извне?

Ведь это хуже тюрьмы, хуже каторги, хуже убийства. Как посмели Вы это сделать, Вы, давший клятву Гиппократа?! Вас не терзали сомнения? Вы не боялись захлебнуться горем и слезами детей Плюща?

Вы — палач моего мужа.

Не знаю только, сознательный или без умысла. У меня есть все же капля надежды, что Вы не сознавали содеянного. Бели это так, то Вы приложите все усилия к тому, чтобы после кассационного рассмотрения этого дела (осталось около 2-х недель) Л. И. Плющ не был водворен в ту пропасть, которую Вы ему уготовили росчерком пера.

Если же случится, что мое письмо не попадет к Вам, я постараюсь довести его текст до Вашего сведения любым другим способом.

                         Киев-252147,

                         ул. Энтузиастов, д. 33, кв. 36

                         Житникова Татьяна Ильична

14 февраля 1973 г.

Письмо попало по назначению. Попадали по назначению и другие письма: адресат у всех был один — Комитет государственной безопасности. И неважно было, какой адрес стоял на конверте. Я знала это, на это и рассчитывала. Выбора другого не было. С каждым свиданием Лене было все хуже и хуже.

Ответ я получила. Это не было письмо или извещение. Это было страшнее. Один из друзей (мы очень любили его) согласился стать посредником между мной и КГБ. Ультиматум был твердый — перестать писать и обращаться за помощью к общественности, иначе будет хуже.

Первый ответ: Нет! Ни за что! Никакого сговора с Государственными Бандитами.

И тут же: «А Леня? Могу ли я отвечать так? Ведь я-то здесь, а он — там!»

Поговорить, посоветоваться с ним? Можно ли, имею ли право взваливать на него это решение? Ведь он держится, он не сдается ни на какие их предложения, а я ему как нож в спину?

Нет!

А Лене все хуже и хуже: распух до невероятных размеров, уже и не разговаривает на свиданиях. Все время стараюсь подбодрить его, утешаю, веселю (а сама только думаю, как бы не расплакаться, не подать ему вида, что он такой страшный… Когда приезжает к нему мама, надо еще поддерживать и ее — Леня не должен видеть маминых слез).

Жизнь превратилась в сплошное ожидание — от свидания к свиданию: что еще они с ним сделали, как он? Галоперидол продолжают давать.

Наступил 1974 год.

4 января на свидание поехала с Танечкой Чернышевой (нет сил выходить после свиданий с одной и той же мыслью, что оставляю его опять одного в этом кошмаре). Танечка терпеливо ждет все пять часов на морозе, ведь даже увидеть через решетку в коридоре тюрьмы не разрешают. Ей только удалось заглянуть снаружи в глазок. И потом больше никто из друзей не смог увидеть Леню: охрана бдительно следила, автоматчик вегавал спиной к глазку, чтобы и этой возможности не было.

Никогда в своей жизни я не ощутила, что значит тепло дружбы, как в эти годы. Милая моя «сестренка» Танечка Чернышева, сколько ее таскали по КГБ, сколько увещательных «бесед» провели: зачем она обращается с такими плохими людьми, знает ли она, что ей грозит самой. И она, никакой не борец, не оппозиционер и не диссидент, отвечала только одно: «Буду ходить, буду помогать. У моих друзей горе, и я должна быть с ними». (־Уже когда мы жили в Париже, получили от нее несколько писем и книг по детской психологии. Ушла из жизни и она — трагически, случайно… Даже последнего лениного письма ей КГБ не пропустило. Так и не свиделись они больше…)

А Лене опять хуже, и он вправду начинает походить на больного человека. Боюсь даже брать с собой на свидание детей, настолько страшно он выглядит.

17 января звонок в дверь. Звонок стандартный, привычный настолько, что уже и не вздрагиваешь. КГБ. Обыск.