Избранные произведения - Лайош Мештерхази

благодаря определенному программированию и в определенной психофизической корреляции…

Мы спускались с горы зигзагами; он замолчал, следя за дорогой.

— Видишь ли, Лайош, я не врач, но психология — вспомогательная наука в моей специальности. И хотя значение ее в социологии в противоположность реакционным анималистам я недооцениваю, нет необходимости объяснять мне, как дошкольнику. Можешь сказать прямо, что такое эндокринойя; по составу слова я и так догадываюсь. Если чего-нибудь не пойму, спрошу.

— Пожалуйста! — Остался последний зигзаг. — Представь, запрограммированная машина, например, простейшая, ткацкий набивной станок, почему-то портит перфорационную ленту; я вставляю ленту, станок втягивает ее, мнет. Таким образом запрограммированное превращается в программирующее, пассивное — в активное, слуга в господина, могу продолжить сравнения…

— Я понял.

— …Которые будут слегка хромать, ибо эндокринные железы и нервная система…

— Я понял: не перфорационная лента и ткацкий станок…

— Да. Но ткацкий станок продолжает работать и, конечно, в соответствии с испорченной, именно благодаря испорченной ленте, ткет образцы. Возможно, и неплохие, оригинальные, причудливые, наверно даже красивые образцы.

— Только не те, что нужно.

— Да. Не те, что задумывали, планировали, ждали от нее.

— Нелогичные, бессмысленные образцы.

— Нет, нет. В соответствии с деформированной перфорационной лентой совершенно логичные, четкие, последовательные образцы.

Наступило молчание.

— Словом, это эндокринойя.

— Пока не пройдет испорченная, смятая, сжатая часть ленты… — Он вздохнул. Стал более человечным. Родственным. — Но неизвестно заранее, когда это будет.

Теперь уже прямая дорога вместе с нами бежала в городок, где мы выедем на магистральное шоссе. Перед нами открылся заснеженный пейзаж, низкие холмы предгорья сливались с туманными полями Альфельда.

— Ты ее вылечишь?

— Да. — И теперь, пожалуй, это говорил не врач.

Я попытался представить себе Аготу. Растерянную, больную. И все же, как диктует сама болезнь, логичную, последовательную, если угодно, разумную. Словно кто-то живет подле нас в другом гравитационном пространстве, иначе расположены у него голова и туловище, другая горизонталь, вертикаль, кривизна… Нет, нет, это ужасно! Хуже, чем… Хуже не бывает.

— Лайош, пожалуйста, не щади меня. Все равно мне не избежать потрясения. Подготовь меня, я должен знать, что нас ждет…

Мы доехали до городка — один за другим два оживленных перекрестка; Лайош сделал вид, что не слышит моих слов. Наконец мы выехали на магистральное шоссе, последние дома остались позади.

— Правда, надо тебя подготовить. — И он замолчал, не зная, с чего начать, или забыл обо мне.

— Какие симптомы у Аготы? В чем, как проявляется болезнь?

— По сути дела, ни в чем. Несведущий человек не обнаружил бы никаких отклонений от нормы. И ты тоже, не зная, что это эндокринойя, сказал бы, что Агота…

Мы обогнали грузовик с прицепом. В грохоте мне показалось, будто я не расслышал…

— Что?!

— Я говорю: влю-бле-на.

— Влюблена?! Ну это… Не понимаю и не верю. Говоришь, никаких отклонений от нормы… Больше двадцати лет мы прожили вместе; Агота уравновешенная, образованная женщина; у нее двое детей, она руководитель отдела культуры солидного еженедельного журнала. И ей сорок семь лет. Точней, сорок семь будет летом, седьмого августа.

— А почему нет? — Лайош раздраженно тряхнул головой. — Такое уже бывало.

— Но Агота!

Я попал в точку. Он долго молчал.

— У нее одна из самых распространенных форм эндокринойи. И наиболее безвредная, по крайней мере для

— Не кричи, пожалуйста! Попович не врач. Впрочем, он даже отказался работать у нас. Ходит только навещать Аготу.

— И ты разрешаешь?

— Не могу запретить. Тем более потому, что это может непредвиденным образом повлиять на состояние больной. Я пытался.

— Надо пожаловаться на этого хулигана!

— Чего ты этим добьешься? Агота возьмет его под защиту.

— А эндокринойя?

— В судебной медицине она пока еще не служит критерием невменяемости.

— И мы допустим, чтобы жертвой проходимца, бабника, живодера стала твоя сестра, моя жена?

Пожевав губами, он сказал наконец:

— Я не могу… Мы не можем… По всем признакам этот человек серьезно любит Аготу.

— Не шути! Агота не сопливая медсестричка. Сорокасемилетняя женщина… В августе ей исполнится…

— А Поповичу пятьдесят два. Он уже не мальчик.

— Тем более…

— Для своего возраста Агота еще очень привлекательная женщина.

— «Для своего возраста», разумеется… Знаю. Наверно, даже лучше тебя! Не твою сестру хотел я обидеть, когда усомнился в пылкой, чистой любви Хубы Поповича.

— Я уже просил тебя не кричать.

Тут наш спор приобрел несколько иной характер. Стал академическим. И сосредоточился на одном.

Под конец Лайош очень серьезно взял с меня слово, что я даже не упомяну Аготе о ее болезни.

— Если надеешься, что она когда-нибудь поправится, ни слова! Эндокринойи нет! Понятно? Нет ее. Это не шутка!.. Есть любовь. Есть то, что Агота говорит. И ты будешь сдерживать свои страсти. Когда-нибудь все равно она узнает, что была больна. Поймет это. И наступит выздоровление.

Он попросил, чтобы я подождал на улице, у ворот института. Попросил из деликатности: сейчас время посещения больных, незачем мне встречаться с Хубой Поповичем. Погодя он пришлет за мной медсестру.

В городе, на мостовой, тротуарах снега, конечно, не было — одна слякоть. Возле тротуара подтаивающие, слежавшиеся, прежде белые кучи снега. Там, где тонкая корка у них сломалась, в этот теплый день они точь-в-точь как вата. Я закурил сигарету.

Собственно говоря, зачем я стою здесь, зачем меня привезли сюда? Что мне здесь делать? Я играю свою роль. Соглашаюсь на развод. Может быть, есть даже какой-нибудь документ, сложенный вдоль лист,[92] который мне надо подписать не читая. За свою жизнь я не прочел ни одного издательского договора. Неужто я расстроен?

Конечно, расстроен. Из-за Аготы. Из-за этой эндокринойи. Кто знает, Лайош, наверно, меньше сказал о болезни, больше о надеждах… Да, я расстроился из-за бедняжки Аготы.

Впрочем, как ученый — и не только как ученый — на самом деле я был поражен, полон любопытства. По крайней мере пока.

Разве я оскорбленный муж? Больная женщина не может оскорбить. Ревнивый или покинутый влюбленный? После двадцати с лишним лет супружеской жизни, о боже! Нет, нет, как ни старался, я не чувствовал боли в душе.

Я, разумеется, знал — ведь к пятидесяти годам уже немало испытано, — будет еще боль. Предположим, действительно… Да. Одному просыпаться по утрам. Пройдут, наверно, месяцы, пока привыкнешь. И через много лет тоже будет еще вспоминаться… Ночью повернусь и не услышу ее посапывания. Это тоже такое… И даже иначе, и даже по-настоящему защемит на сердце. Вдруг раскрою книгу — мелким убористым почерком Аготы заметки на полях. На другой надпись: «Тебе, папочка, в день сорокапятилетия. Желаю тебе, премудрому, долгой жизни. От мамочки».

Что это будет?