Гарвардский баг - Мира Вольная

— Проснулась, Стася, — зло, с издевкой и нескрываемым превосходством. Но в целом… Обычный, спокойный голос, без надломов и каких-то особенностей. — Превет!

— В жопу себе засунь свое приветствие, — огрызнулась Воронова. Секунда тишины, еще одна, и звук пощечины после, и шипение Славки.

Воронова, мать твою, не дразни его!

— Энджи, — прорычал я, — трансляцию Черту Лысому и Быстрицкой, вызови полицию на улицу…

— К Станиславе Вороновой полиция уже вызвана, Игорь. Трансляция запущена. Отправить Черту Лысому адрес?

— Да. — бросил резко, завел мотор и сорвался с места.

Тяни время, Славка, не дай ему себя увезти, не дразни.

— …грубо, Стася. Ты сильно изменилась, я еле тебя узнал, когда увидел, — продолжал Красногорский, пока я несся по ночной Москве.

— Ты вообще не должен был меня узнать, идиота кусок. Где ты меня увидел? — хмыкнула Слава. Она злилась невероятно сильно, но старалась сдерживаться. Я понял лишь потому, что вслушивался до звона, до гула.

— Три года назад, Иннотек на летней конференции, — спокойно ответил Валентин. — Камеры везде, микрофоны. Ты с вашим генеральным и этим отсталым.

— Он не был отсталым, — процедила Славка, и снова донесся какой-то шорох. Не удар, просто шорох, но… Мне было достаточно и его, чтобы кровь превратилась в кислоту.

Бля.

Я мог попросить Энджи вывести изображение на экран смарта, но не был уверен, что получится тогда следить за дорогой, получится вообще хоть что-то, перед глазами и так висела пелена. Сердце клокотало в горле, злость рвала и скручивала внутренности. Ярость. Дикая, слепящая ярость. Оставалось только слушать и дышать. Рвано, хрипло, как загнанному зверю.

Последней фразы Красногорский как будто не заметил.

— Ты всегда любила внимание, да, Стася? — в этом голосе, в интонациях, кроме самодовольства и ехидства, я не слышал больше ничего. Красногорский был странно спокоен, холоден и сдержан. Не скакал тембр, не менялись интонации. Он говорил с ней так, как разговаривают с отсталым ботом затрапезного колл-центра, вообще без эмоций.

— Не называй меня так, — очередное низкое рычание и снова никакой реакции, только скрип чего-то металлического о пол. Протяжный, резкий, заставивший дернуть головой и скривиться.

Он стул выдвинул? Удобнее устраивается?

Сука!

— Все для тебя, все тебе, весь мир вокруг тебя вертится. Кайфанула, наверное, когда тебе журналисты прохода не давали? Да? Признавайся…

Как близко он к ней сейчас? В глаза наверняка смотрит, нависает, дерьма кусок, давит и запугивает. Улыбается, скорее всего. Не потому что ему весело, потому что он гребаный псих.

— На хер иди!

— Кайфанула, — вздохнул придурок. — Я точно знаю. Видел все в твоих глазах на похоронах, ты ж дурела почти. Вся такая хорошая, страдающая девочка. Все тебя жалеют, столько внимания. Тебе лечиться надо было, Стася.

И опять какой-то шорох и еще.

Он трогает ее? Прикасается?

Тварь. Руки по локоть оторву, каждый палец переломаю, чтобы больше вообще ни к чему прикоснуться не мог.

— Это тебе лечиться надо. Чего ты хочешь? — немного спокойнее, чем до этого, спросила Славка.

И опять какой-то звук. Валику явно не сиделось или не стоялось на месте. Он просто не в силах был себя контролировать, сдерживать. Что-то тихо звякало, шуршало и скрежетало, постоянно, как помехи в старых динамиках, как белый шум.

А я зверел все больше и больше, всматривался в дорогу, вслушивался в разговор. Если бы верил в Бога, молился бы… Но с Богом у меня не сложилось, поэтому я просто дышал и слушал.

Давай, Славка, продержись еще немного. Я знаю… Знаю, что за твоей злостью скалит пасть страх. Продержись, заговори его, заболтай. Пусть упивается собой.

— Уничтожить тебя, довести сначала, а потом уничтожить, — голос Валентина снова был спокойным до зуда, чуть ли не скучающим, но шорох и скрежет прекратились, когда он наконец ответил, — как ты все эти годы доводила меня, Екатерину Николаевну, как довела Диму. Ты ведь убила его, Стася. Убила и осталась на свободе. А это неправильно, так быть не должно. Где справедливость, Стася? Тебе все, а другие из-за тебя страдают.

— Я не…

— И мало того, что Диму убила, — оборвал Лаву урод, — так еще мать его за собой потянуть решила. Всех за собой утащила, я ведь мог совсем по-другому жить и…

— Я не понимаю, — выдохнула Воронова. — При чем здесь мать Дыма, при чем здесь ты? Какое тебе вообще дело до меня и Димки. Мы тебя не трогали, не знали почти. Дым…

— Ты всех у меня забрала, — и новый звук удара прорезал тишину, на миг воцарившуюся в динамике. Славка тихо что-то прошипела, но я не расслышал.

Мудак. Я ему не просто руки оторву, я буду бить его до тех пор, пока рожа не превратится в месиво, пока он кровью харкать не начнет. Су-у-у-к-а.

Десять минут. Мне оставалось десять минут до Славкиной квартиры. Руки на руле сжались так, что свело пальцы, мигала красным панель тачки, потому что я превысил скорость, гудели мне в спину чьи-то сигналы.

Срать.

— Я никого у тебя не крала. Ни Дым, ни тем более его мама никогда моими не были, — спокойно и холодно отчеканила Слава. — И не я убила Димку. Это сделал Сухоруков.

— Ты! — прорычал Валик зло. — Ты его убила. Ты к нему деда привела! — голос скатился ниже, превратился в какую-то смесь шипения и рычания. — Если бы не ты, Дима остался бы жив, не только Дима. У нас у всех все было бы хорошо, если бы тебя не было.

— У кого «у всех»? Ты безумен, Валик, — ответила Славка устало.

— Нет. К сожалению, я-то как раз в своем уме, — отбил Валентин ровно и снова предельно спокойно. И мне все это не понравилось, совершенно.

— Я не понимаю… — тихо проговорила Слава, — Ты убил Мирошкина, Фирсова, убил Свету и Екатерину Николаевну…

— Я не трогал Екатерину Николаевну, — послышался все еще спокойный ответ, а потом опять что-то зашуршало и защелкало.

Но я уже был во дворе, уже выскочил из тачки и открывал подъездную дверь.

Славка, еще немного.

Консьержки на месте не было, в подъезде вообще никого не было, как будто дом вымер, не работал лифт, никто не выносил мусор, не слышалось разговоров из-за дверей, а на лестнице, ни на одном из этажей, не было света.

Я рванул по ступенькам наверх, стараясь не шуметь, не издавать лишних звуков, перескакивая, перепрыгивая, цепляясь за перила. Никогда так не бегал, даже на полигонах у госов: до рваного дыхания и битого стекла в легких. Но и ярости такой никогда не испытывал, страха.

А Энджи покорно и спокойно транслировала мне запись. Валик продолжал что-то говорить, что-то отвечала ему коротко Лава, но я не вникал в смысл слов, почти не слышал их из-за гула крови в ушах, из-за звона рвущихся нервов.