Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

Смотрел на фотокарточку… После моего падения в воду книжка младшего сержанта Волошиной покоробилась, бурое пятно расплылось еще сильнее, черты лица почти пропали. Но всё равно я их видел. Иногда мне казалось даже, что я слышу Маринкин голос.

Потом, после оставления нашими Федюхиных высот и отхода на Сапунгорские, нас перевели ближе к сапунскому направлению, в район Лабораторного шоссе. Здесь бомбили сравнительно редко. Многие маленькие домики стояли почти неповрежденными. Жители, правда, встречались не часто. Да и военные перемещались больше ночью – во избежание потерь от носившихся на бреющем немецких истребителей. («Патрулируют», – говорил со злостью Старовольский.) В обратном направлении всё больше двигались раненые, когда пешком, когда на грузовиках. Грузовиками доставлялись и последние скудные боеприпасы и пополнения. Рокот моторов во тьме, словно по расписанию, сменял дневную канонаду и гул висевших в воздухе фашистских самолетов.

Стараясь оставаться незаметными, мы снова что-то копали и строили. Гром с Сапуна (так тут коротко называли высоты) с каждым днем доносился всё резче. Грохотало под Инкерманом. «Куда нас потом?» – спрашивал обеспокоенно Мухин. «Один хрен в пекло», – отвечал Молдован. «Меньше думай, больше делай», – бурчал Шевченко, и мы врубались кирками в каменистую почву.

Неожиданно мы получили весточку от Сергеева. Он лежал на какой-то Максимовой даче, в медсанбате бригады морской пехоты. Точнее уже не лежал, а бродил – по подвалу, где от бомбежек прятали раненых. Собирался идти на выписку, если получится – к нам. На днях участвовал в тушении пожара, начавшегося после попадания бомбы в склад с горючей химией. Как нас нашел – непонятно. Мы были теперь неясно чем и неясно при ком, команда из десятка землекопов под начальством Старовольского, в ожидании дальнейших распоряжений. Наиболее вероятным было, что нас перебросят на сапунские высоты – или обратно на берег бухты, если случится немецкий десант. Мы с удивлением узнали однажды, что где-то ближе к Инкерману занял позиции сборный отряд, носивший номер одного из полков растаявшей нашей дивизии. Старовольский просился туда, но получил приказ оставаться на месте.

На Лабораторном мы разместились в опустевшей хатке, приткнувшейся к подножию поросшего кустарником крутого склона. (Шоссе представляло собой лощину между холмами.) Она стала нашим самым уютным пристанищем за долгие последние недели. От хозяев остались фотографии на стенах да посуда на маленькой кухне. Мы этой кухней не пользовались, варили кашу во дворе, под высоким пирамидальным тополем, местами сохранившим листву. Если бы не работы весь день, не караулы ночью и не вечный грохот вокруг, можно бы было подумать, что мы отдыхаем на даче. Иногда к нам забредали местные коты, которых тут водилось огромное количество. Возможно, они стекались сюда из районов, подвергавшихся более сильным бомбежкам. Мы их не гнали, наоборот, радовались, в особенности когда увидели первый раз. Шевченко вознегодовал, когда Мухин предложил словить пару таких «кошаков» и хоть разок похавать «живого», как он выразился, мяса. «Тебе дай волю, ты б и людей харчил». Мухин махнул рукой и шепнул мне, что Шевченко безнадежно отсталая и реакционная личность.

Каждый раз под вечер мы обсуждали последние новости. Например, жуткие взрывы, гремевшие полдня по ту сторону бухты. «Склады в Сухарной рванули, не иначе», – рассудил в тот раз Шевченко, лучше прочих ориентировавшийся в севастопольской топографии. Северная сторона была утрачена окончательно. Другой новостью стала бомбежка немцами панорамы. Я ошибался, думая, что знаменитую картину эвакуировали. Она была на месте и очень сильно пострадала при пожаре.

Самым тяжелым для Мишки стало известие о гибели эсминца «Безупречный». Ее принес прорвавшийся в город лидер эсминцев «Ташкент». «Безупречный» был атакован «Юнкерсами» и, получив несколько бомб, переломился пополам. На нем находилось несколько сотен человек – команда и стрелковое пополнение. Когда «Ташкент» подошел к месту гибели эсминца, там носились самолеты, расстреливавшие людей, еще державшихся на поверхности. Под угрозой гибели от бомб «Ташкент» был вынужден уйти. Всё, что ему удалось, – сбросить на воду спасательные круги и пояса. «Друг у меня там был, – сказал нам Мишка, – Жоркой звали, Сушко».

Однажды заговорили об эвакуации. «Козе понятно, – настаивал Мухин, – обороне конец. И нам разом с нею». – «Какая тебе эвакуация? – спрашивал его со злостью Михаил. – Директивы не слышал? Черным написано по белому – переправы на Кавказ не будет, точка. И вообще, если ты еще не понял, тут – Севастополь». Мухин фыркал, лейтенант молчал.

Однажды под вечер появился какой-то политрук и выдал нам армейскую газету, можно сказать, почти что свежую. В ней имелась сводка Совинформбюро. «Вот, ребята, вам последние известия. Что делается в мире и на фронтах». Младший лейтенант сказал «спасибо», и, когда стемнело, мы, запалив коптилку, приступили к читке. Чтецом, как водится, был я.

О нас там сообщалось кратко: «На Севастопольском участке фронта продолжались упорные бои». С этим спорить не приходилось. Противник наступал и на Харьковском направлении. На прочих участках изменений не было. Артиллеристы метким огнем уничтожали пехоту, пушки и блиндажи противника, зенитчики сбивали самолеты, партизаны истребляли немецкие гарнизоны. Гитлеровские людоеды убивали стариков и детей, а взятые в плен рядовой и ефрейтор рассказывали о разложении германской армии и о том, как берлинским полицейским приходится смывать по утрам надписи «Долой преступную войну» и «Долой Гитлера».

В югославском городе Нови-Сад немецко-фашистские оккупанты расстреляли несколько тысяч жителей, в том числе много женщин и детей. «А кто живет в этом Новом Саду?» – спросил меня Мухин. Я не знал. «Сербы, – пояснил Старовольский. – Но не только. Там и немцы есть, и венгры, и русские даже, если не ошибаюсь. Евреи, конечно, цыгане». – «Румыны», – подсказал, сунув голову в дверь, стоявший на посту Молдован. «А кого расстреляли-то?» – не унимался Мухин. Старовольский не знал, заметил только, что это, кажется, венгерская зона оккупации; мадьяры считают Нови-Сад своей территорией, и немцы им там потакают. А венгерские националисты крепко недолюбливают сербов – за то, что те будто бы отторгли от Венгрии земли, куда их когда-то пустили немецкие Габсбурги. «Короче, последний хрен сломаешь, – резюмировал Мухин и, помолчав, добавил: – Но жи… евреев то есть, они там точно не поберегли». Старовольский кивнул. Мне вспомнились Левка и Пинский.

По причине годовщины вероломного нападения гитлеровцев сводка сопровождалась текстом о политических и военных итогах отечественной войны. В целом они выглядели довольно утешительными. Во-первых, радовало, что «вероломная гитлеровская политика, рассчитанная на то, чтобы бить свободолюбивые народы поодиночке, провалилась окончательно и бесповоротно». Теперь против фашистской Германии выступала коалиция стран с такими людскими, производственными, сырьевыми и продовольственными ресурсами, которые делали ее непобедимой. Гитлеровские заправилы просчитались в своих планах разложить советский тыл и деморализовать нашу армию, наоборот – временные неудачи Красной Армии, а также вся последующая борьба еще более укрепили союз рабочих, крестьян, интеллигенции и дружбу народов СССР.