"Посмотрим, кто кого переупрямит...". Надежда Яковлевна Мандельштам в письмах, воспоминаниях, свидетельствах - Павел Нерлер

Мы сидели и ждали, а Боря опаздывал. Н. Я. уже начала злиться: вот сейчас явится и будет говорить, что опоздал потому, что за ним всю дорогу гналось КГБ. Дело в том, что у Биргера и правда была смешная черта, вернее, в то время она казалась смешной: он вечно рассказывал истории про то, как его преследуют агенты КГБ. То в гостинице “Пекин” его спросил человек в лифте: “А вы, Биргер, к кому направляетесь?”, то какие-то люди на улице за ним следили. Когда атмосфера уже совсем накалилась и Н. Я. устала сидеть одетая, раздались, наконец, условные звонки, и я бросилась открывать. В квартиру вбежал запыхавшийся Биргер и с порога почти крикнул: “Вы не представляете, что со мной было! За мной всю дорогу гналась черная…” – и, не дождавшись его последнего слова “Волга”, мы с Н. Я. захохотали так, что Борино опоздание было прощено.

Н. Я. казалась мне очень свободным человеком – и главным доказательством этого были ее книги. Но был один эпизод, который мне показал, что никуда не деться от государства, в котором мы жили, хоть уже и не людоедского (по выражению Н. Я.), но омерзительного. Мы с Н. Я. пошли в консерваторию, я составляла ей компанию, и это был, кажется, Симфонический оркестр Берлинского радио. Но концерт начался исполнением советского гимна, а мы сидели во втором или в третьем ряду. Все хоть и без энтузиазма, но встали. А Н. Я. сидит, и я подумала: буду как она. Притворимся инвалидами, тем более что Н. Я. и вставать-то было тяжело. Но ощущение было неприятное, казалось, все на нас смотрят. И тогда она все-таки не выдержала, стала подниматься, а я ее подхватила, и чувство было у меня потом противное, и концерт запомнился только этим.

…После смерти Н. Я., когда я перечитывала ее книги, я всегда вспоминала ее характерный хриплый голос и смех. А сегодня я всё чаще вспоминаю ее фразу о том, что нам никто не обещал, что мы будем счастливы…

Вся неделя до выезда из бывшего СССР на “постоянное жительство” во Францию 10 июня 1971 года была занята прощанием с друзьями.

Посещение маленькой, никак не обставленной квартиры Надежды Яковлевны в Черемушках, первый этаж “хрущевки”, особенно волновало. Привез меня Кирилл Хенкин, коллега-переводчик, друг по двуязычию и по отвержению Советов. В то время он еще не подавал на выезд.

С Надеждой Яковлевной моя мать подружилась в 1948 году в Ульяновске. В Петрограде, уже после Февраля, мама несколько раз встречалась с Осипом Эмильевичем – и одно это плюс почти тридцать лет, прожитых во Франции, да и недавний арест мужа оказались основой длительной дружбы, в той степени, в которой эта категория была свойственна Н. Я.

Встречи эти проходили либо у профессора А. А. Любищева, либо же предпринимались длительные прогулки по городу. Зимой, когда эти прогулки были особенно в тягость, обе женщины вместе ходили в баню (“институт” ими обеими нелюбимый), делали они это в том числе и ради безопасности разговоров, хотя о микрофонах тогда не думалось.

Надо проверить: но, кажется, в одной из двух книг Н. Я. пишет о том, какое впечатление производила на нее моя тогдашняя недокормленность. Во “Второй книге” я безымянно упомянут: “Один человек, сидевший в хрущевских лагерях, рассказал мне…”

В 1958 году колоритный пан Рубанович, еврей, сидевший во время войны у немцев и сошедший с ума, поперся из Минска в Вильнюс, в Верховный совет, просить политического убежища от властей Белоруссии – за что и загремел. Работал он в зоне на извозе дров и однажды, запрягая кобылу и ни к кому не обращаясь, молвил: “В России нет пространства, в России есть только километры…” Этот афоризм очень пришелся по душе Н. Я., и она его привела в книге.

Незадолго до нашей встречи была издана “Вторая книга” Н. Я., по Москве она ходила вовсю, в машинописи больше, чем в тамиздате. Н. Я. приняла нас (меня и Хенкина) в халате и заварила очень крепкий чай. Первая ее тема: как она пребывает всё время в страхе, что за книгу заберут, как ей страшно. Накануне вечером она, впервые в жизни, – это было подчеркнуто – одна вечером выпила почти полный стакан коньяка (первый раз в жизни, как она сама сказала) и как ей было нехорошо, но потом крепко спалось.

Обстоятельства моего выезда и то, как я себе представляю будущее, ее интересовали скорее как proforma, зато само событие она приветствовала и говорила, что за меня счастлива.

“Передайте Никите, как я его люблю, мечтаю увидеть, но чтобы он сюда ни за что не приезжал”. По недомыслию я спросил: “Какой Никита?”. Ответ: “Струве”.

Это поручение я выполнил при первой встрече с Никитой Алексеевичем.

После второй чашки очень крепкого чая у Н. Я сделалось сосредоточенное выражение истощенного остроносого лица, и она обратилась ко мне: “Никита, по почте я просить не решаюсь, но когда там будете, устройте мне посылку через кого-нибудь приглашения в Израиль” (могла ли она знать, что за последний год я таких приглашений, через уже выехавших лагерных друзей, устроил четыре или пять?).

Я испытал шок. “Надежда Яковлевна, а где жить?” – “В Израиле”.

– “Да что вы будете там делать и как жить?” – “Хочу отсюда убыть! Там, как приеду, сразу прикреплю распятие к Стене Плача”.

Я еще в Сионе не бывал, но представлял ситуацию достаточно верно, чтобы ответить: “Вы жизнью своей не дорожите! Вас оттуда забитой унесут!” А она: “Вы отказываетесь?”

Конечно же, я согласился, и она дала мне полстранички со своими установочными данными. Странно, но мне тогда так казалось, что выезд Н. Я. – в отличие от счастливо эмигрирующей массы – столь же нереален и несуразен, как передвижение вне страны памятников Пушкину или Гоголю. После поразившей меня просьбы разговор не затянулся. Мы встали. Но Н. Я. попросила пройти с ней в комнату: “Мне надо вам отдельно сказать”. Там пристально посмотрела на меня, обняла и дважды крепко поцеловала. Как я ее знал – осмелюсь предположить, – для нее это было первое проявление телесной ласки за очень долгое время.

Хенкин в разговор не вмешивался. Когда мы в его машине возвращались, он сказал: “Постарайтесь исполнить просьбу”. (Позднее, при наших нечастых встречах в эмиграции мы с Хенкиным, насколько помню, к совместной московской поездке к Н. Я. не возвращались.)

…Почти сразу по прибытии в Париж, недель шесть после прощания с Н. Я., а то и раньше, я позвонил двум друзьям в Израиль (один из них, если не ошибаюсь, служил в Сохнуте – ведомстве по иммиграции). Изумлению этой просьбе не было предела! Несколько раз они переспрашивали: серьезно ли я, так ли это?

Приезд Н. Я. был бы для тамошних людей более чем весомым и знаковым. А от рассказа о намеченном уже первом по приземлении поступке я воздержался.

Вскоре мне дали знать, что приглашение отправлено. А спустя год или более я и вовсе перестал об этой истории думать.

Но Наталия Ивановна Столярова, с которой Н. Я. была очень близка, при первой нашей встрече в Лондоне сама обстоятельно рассказала о том, что во время ее длительного отсутствия в Москве (за границей) Н. Я., получив приглашение, сама сумела собрать документы, всё оформить, выстоять очередь в ОВИР и подать на выезд.