Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

времени девочка проводила на кухне и чувствовала себя здесь гораздо лучше, чем в своей детской. У нее явилась новая привязанность – это кухарка Пелагея, довольно неопрятная и грубая баба, не делавшая решительно ничего, чтобы привлечь к себе детские симпатии. Всего только один раз Пелагея «пожалела» маленькую барышню, но пожалела такой хорошей бабьей жалостью.

– Хуже ты у нас круглой сиротки, – говорила Пелагея, гладя Настеньку по головке. – Ох, горюша, горюша…

– А что такое, Пелагея, круглая сирота?

– А такая… у которой, значит, ни отца, ни матери. Ну и вышла круглая сирота…

– У меня есть папа…

– Есть-то есть, да только от этого самого толку нет… Все отцы при мачехах на одну руку. Одним словом, говорить-то тошно, а еще господа называются… Ежели бы, напримерно, была жива мать, так разве бы это было…

Последняя фраза Настеньке была хорошо знакома и не производила впечатления, хотя с представлением мамы у девочки связывалось что-то особенно хорошее и доброе. Она любила думать о маме, и ей хотелось плакать. Но одно Настеньке совершенно было понятно и ясно, как день: мама делала бы совершенно иначе, чем Анна Федоровна. Смутная мысль о справедливости окрашивалась в голове ребенка одним словом: мама. И Настенька все больше уходила в себя, детское сердце замыкалось, и девочка казалась неласковой и даже грубой.

– Ну, теперь тебе совсем шабаш, барышня, – коротко объяснила Пелагея, когда родилась маленькая Сусанка, – у папы другая дочка родилась.

Настенька плохо понимала, в чем дело, кроме того, что отец уже не любит ее по-прежнему. Раньше она каждый вечер забиралась к нему в кабинет и любила играть на диване. Отец брал ее к себе на колени и ласкал. О, как хорошо она помнила это счастливое время… Папа был добрый и, когда она засыпала у него в кабинете, уносил ее на руках в детскую. А теперь было совсем другое. Настенька приходила в кабинет к отцу только здороваться и прощаться, а днем отец говорил ей сурово:

– Ты мне мешаешь… Иди к себе в детскую.

В пустой детской Настенька страшно скучала и постоянно рвалась в кухню, где были живые люди. Анна Федоровна последнего терпеть не могла и постоянно ее ловила. Утащив за руку из кухни, толкнет в детскую и скажет:

– Читай книжку… В кухне тебе нечего делать. Если я еще раз увижу тебя в кухне, смотри…

В наказание Анна Федоровна сажала девочку на стул и забывала о ее существовании. Настенька просиживала целые часы в самом томительном бездействии и плакала неизвестно о чем. Ей хотелось убежать к тетке Варваре и жить там, как раньше. Папа опять ее будет любить. Все свои детские горести Настенька приписывала Анне Федоровне, и маленькое детское сердце постепенно заполнялось ненавистью к мачехе. О, она вырастет большая и тогда скажет папе, как всегда его любила, а мачеху выгонит из квартиры. Тогда папе уж не нужна будет эта Анна Федоровна, потому что большая Настенька будет все уметь делать сама, и папа будет ею доволен. Настенька каждый вечер молилась, чтобы поскорее вырасти большой.

По наружности Настенька сильно изменилась за эти два года и изменилась не в свою пользу – вытянулась, похудела и вообще подурнела. У нее явилось неприятное выражение лица, как у всех загнанных и забитых детей. Много ее портили домашние платья, из которых она выросла, а отец только морщился, когда встречал ее. Ему казалось, что это она виновата, если рукава сделались короткими, а юбка едва прикрывала колени. Отчего другие девочки одеты всегда прилично, а эта назло ему ходит замарашкой? И руки у Настеньки часто были грязны, и волосы не причесаны, как следует, и зубы не вычищены – одним словом, все, как не следует тому быть.

Переезд в Парначевку произошел быстро, как только явилась возможность уехать. Анна Федоровна ужасно торопилась и считала часы. После болезни она очень похорошела и точно сделалась даже выше. В характере тоже явилась большая перемена. Анна Федоровна больше не волновалась и относилась ко всему спокойно. Настеньки она по-прежнему не замечала, но и не придиралась к ней. Семен Васильевич чувствовал себя опять счастливым и удвоил свою нежность к жене.

– Мы там отлично проведем лето, Аня, – мечтал он. – Не понимаю, почему тебе тогда там не понравилось…

– Не стоит об этом говорить, – уклончиво отвечала Анна Федоровна. – Я тогда, просто, многого не понимала…

С появлением маленькой Сусанны дом зажил по-новому. Явилась красивая кормилица, старушка-няня, детский врач – одним словом, целый репертуар новых людей, интересов и забот. Каждый день был наполнен, и время летело незаметно. Настенька оставалась совершенно в тени и была счастлива, что ее никто не беспокоит. Анна Федоровна ревниво не подпускала ее к своему ребенку, и это было единственным огорчением.

Еще дорогой Семен Васильевич начал проявлять свое недовольство Настенькой, которая как-то всем мешала – просила не вовремя пить, ела всякую дрянь, нагрубила новой няньке.

– Это невозможный ребенок! – повторял он в отчаянии. – Настенька, если ты не исправишься, я буду вынужден тебя наказать. Не доводи меня до этого…

Настенька молчала и только исподлобья смотрела на отца. Этот тупой взгляд раздражал его. Вообще, он теперь следил за каждым шагом девочки и открывал в ней все новые недостатки. Невоспитанная, упрямая, злая… Когда Семен Васильевич особенно раздражался и начинал придираться к Настеньке, Анна Федоровна вступалась за нее.

– Оставь ее, Сеня. Она еще мала и не понимает…

– Как мала?!. Теперь-то именно ее и нельзя оставлять, а после будет уже поздно.

Настенька вообще являлась совершенно лишней.

В Парначевку приехали ночью. Там было все по-старому, и по-старому встретил тот же старичок-батюшка, нерушимо хранивший заветы и обычаи недавней помещичьей старины. Недоставало только старухи Гавриловны. Когда распределили комнаты, оказалось, что для Настеньки не оставалось своей отдельной детской, и ее пока поместили в гостиной. Старый дом вообще не отличался удобством и нуждался в усиленном ремонте. Семен Васильевич опять погрузился в свои хозяйственные хлопоты, расчеты и соображения. Это была его родная стихия, и он был рад, что Анна Федоровна полюбила старое дворянское гнездо. Да, здесь можно было и стоило жить по-настоящему, без той лихорадочной суеты, которая захватывает в столицах.

За всеми этими хлопотами у Семена Васильевича все-таки оставалось достаточно времени, чтобы следить за дочерью. Утром она должна была являться к нему, и он сам следил за всем: вычищены ли зубы, вымыта ли шея, причесаны ли волосы, в порядке ли весь костюм. Часто происходили очень бурные сцены из-за ничтожных пустяков, и Настенька входила в