Политолог - Александр Проханов

Карантинов умолк, не обращая внимания на женщину, которая поочередно поднимала в воздух связки моркови, пучки укропа, корневища хрена, кривые, как ятаганы, огурцы, красные помидоры. Стрижайло было жаль женщину, жаль Карантинова, жаль безвременно погибшую принцессу, жаль неродившегося арабченка, жаль королеву-мать. Ему было жаль и себя, попавшего в зависимость от бесов, вынужденного им служить. Только бабушка, ее милое родное лицо, лучистый любящий взгляд сулили возможное избавление. Трепетная, торопливая, она входила в комнату, где он лежал в болезни, испытывая ужас приближавшегося жаркого бреда. Клала на пылающую голову мокрое полотенце, прижимала к горящему лбу прохладную легкую руку, повторяя: «Мой милый Мишенька!».

— «Принц Чарльз» — это прекрасная находка, — сказал Стрижайло. — Вы собьете с толку своих оппонентов. Перенесете дебаты с овощной делянки и молочной фермы в покои Виндзорского замка и Букингемского дворца. У вас огромный шанс на победу. Чем бы мы могли отблагодарить вас за ваше участие?

Карантинов вдруг преобразился. Утратил аристократический лоск, манеры принца, надменность осанки и голоса. Снова превратился в деревенского мужичка, крепкого, как желудь, хитроватого и прижимистого:

— Сами видите, какую работу выполняю. Мать ее-королеву ети! Что за это прошу? Немного. Поговори, слышь, в Администрации Президента, чтобы выкинули из председателей КПРФ Дышлова, чтобы не говорил, что не вышло. Пусть, слышь, поставят меня. Я не подведу. Буду консультироваться с вами, советоваться. Стану руководителем думской фракции, так чтобы, слышь, машина с мигалкой…

— Будет тебе мигалка, — устало произнес Стрижайло, покидая перерабатывающую фабрику. Женщина у конвейера держала в руках два сросшихся картофельных клубня с упругим отростком, напоминавшие одну характерную деталь человеческого организма.

Стрижайло чувствовал, что попал в огромную западню, откуда нет выхода. Пространство, в котором он жил, имело таинственную конфигурацию, не позволявшую переместиться изнутри вовне. Мир был так устроен, что куда бы он ни бежал, он вновь возвращался к исходному месту. Луч света, вырвавшись из точки, попадал в невидимую систему зеркал, искривлялся и в результате множества отражений, возвращался в исходную точку и в ней исчезал. В этом пространстве бегун, сорвавшись со старта, бежал, что есть мочи, но достигал не желанного финиша, а вновь оказывался на старте. Пуля, выпущенная из ствола винтовки, летела к цели, но таинственным образом, совершив траекторию в искривленном пространстве, попадала стрелку в спину. Это было пространство Ада. То, которое открыл Лобачевский, создав знаменитую геометрию «пересекающихся в бесконечности параллельных прямых». Лобачевский открыл «геометрию Ада», а Стрижайло жил по законам этой геометрии, жил в Аду.

Существовал лишь слабый намек на иное, неискривленное бытие, долетавший в чудовищный лабиринт, где плутала его заблудшая, страдающая душа, — бабушка, мысль о ней, запоздалое чувство вины, слезная нежность, беззащитная, умоляющая любовь.

Тогда, в детстве, в черном подвале, в скважине, соединяющей «мир солнца» и «мир тьмы», он попал во власть жутких духов, выпивавших невидимыми присосками его слабую жизнь. Вымаливал себе освобождение, отдавал духам все самое дорогое, — коллекцию марок и фантиков, любимый, стоящий на окошке цветок, нарядные, купленные бабушкой ботинки и в последний момент, ужаснувшейся, совершающей злодеяние мыслью, — и саму бабушку. Духи приняли от него эту жертву. Бабушка вскоре умерла, а он, вместе с немногочисленной родней проводив ее в крематорий, стараясь не глядеть, как гроб уходит куда-то вглубь, в «геенну огненную», где пылают негасимые печи, — больше никогда не бывал на месте ее погребения. Дальняя родня так и не удосужилась взять урну с прахом, который, по прошествии времени, был развеян в туманных окрестных рощах. С тех пор, подхваченный загадочным, грозно-восхитительным вихрем приключений, успехов, свершений, он почти не думал о бабушке. Только теперь, когда вихрь пригнал его в огромный лабиринт Ада, превратившись в железный сквозняк, он, погибая, вспомнил бабушку, выхватывал из прошлого ее спасающий драгоценный образ. Решил отправиться в окрестности Москвы, где в рощах еще витали частицы ее непогребенного праха.

Кольцевая дорога была огромным желобом, в котором мчались жестокие сгустки плазмы, мерцали отточенные кромки металла, взрывались мутные, охваченные гарью вспышки. Здесь не могла уцелеть ни единая живая частица, ни самая малая капля жизни. Крематорий в Николо-Архангельском, куда стекались траурные катафалки и погребальные, с печальным людом автобусы, был местом истребления, машиной смерти, откуда вылетали безмолвно стенающие, опаленные души, с которых соскоблили зажаренную плоть. Здесь, на этой фабрике холокоста, не было признаков преображенной жизни, волшебной метемпсихозы, где душа, ныряя из одной формы бытия в другую, совершает бесконечное странствие к Богу. Стрижайло поспешил оставить эту фабрику пепла, направил «фольксваген» прочь от города, подальше от Кольцевой дороге. Пробивался в снегах по узкому шоссе, все ближе к Лосиному Острову, где туманный лесной массив высылал вперед прозрачные перелески и рощи, казавшиеся голубыми тенями среди сверкающих снегов.

Внезапно, недалеко от дороги, он увидел березу. Легкая, как фонтан света, она возносила сияющий ствол, из которого сыпались ввысь, опадали к земле бесчисленные блестящие струи. Вся розовая крона была покрыла инеем, переливалась, сверкала, словно великолепная люстра. Стрижайло радостно ахнул. Береза была бабушкой, которая после смерти приняла образ чудесного дерева. Через многие годы их свидание состоялось на снежном сияющем поле.

Он приказал шоферу остановиться. Вышел из салона и, как был в легких туфлях, перескочил обочину, пошел к березе, взрывая рыхлый снег.

Приблизился, оказался в прозрачном сверкании, в прохладном светящемся воздухе, в котором переливались хрусталики драгоценного света. Словно кто-то обнял его, положил на лоб невесомую чудесную руку. Это была, несомненно, бабушка. Ее присутствие угадывалось по столь знакомому, направленному на него обожанию, нежности, бесконечной любви. Он был окружен этой любовью, отделен от жестокого мира. Над ним витал покров сверкающих воздушных ветвей, белый ствол был живой и телесный, в глубине древесных волокон скрывалась бабушка, ее душа, ее молчаливая нежность.

Береза имела непередаваемое сходство с бабушкой, — с ее кружевной вуалью, с лучистой серебряной сединой, с сиянием, которым было окружено ее любящее лицо. Это было дерево, но в нем, преображенная, ставшая частью божественной бессмертной природы, пребывала бабушка. Она была Берегиней, спасавшей от горестей и напастей мира. Была иконой, на которой в чудесных нимбах и прозрачных радугах угадывался ее незабвенный лик.

Стрижайло прислонился горячим лбом к древесному стволу, слыша едва уловимые биения бабушкиного сердца. Бессловесно молил о спасении, просил прощения, каялся во всех совершенных грехах, умоляя избавить от пут неотступного Ада: «Прости!.. Спаси!.. Сбереги!..» И в ответ, из глубины дремлющего дерева, из сияющей кроны донеслось бессловесно: «Я не в силах помочь… Я сама в плену… Но знай, спасение будет… Мой милый, мой милый Мишенька…»