Жанна – Божья Дева - Сергей Оболенский

И в этот момент словно пелена спала с её глаз. Она поняла незамысловатое предсказание Голосов, которое, как бы ещё не желая понять, она повторила своим судьям за несколько месяцев до этого: «Не огорчайся твоим мученичеством, – ты придёшь под конец в Царствие Небесное». Подходя к причастию, она сделала то, что сказала заранее: отдала себя целиком на суд Божий, на суд Его Самого, непосредственно, опустошив саму себя до конца, сказала, что не хочет верить в свои Голоса, если они были не от Него (таков, вероятно, подлинный смысл той фразы, которую Ле Камю и Ладвеню пересказали под очевидный социальный заказ); и сразу после причастия она уверовала окончательно: «Мои Голоса были от Бога».

По-видимому, её ещё пытались допрашивать, – судьи, надо думать, хотели получить настоящий документ о том, что она не верит больше в свои Голоса. Один из нотариусов, Такель, говорит, что он «пришёл после причастия в камеру, где производился допрос». Скорее всего, его вызвали именно для составления протокола. И тут оказалось, что момент был упущен. Такель услыхал совсем не то, для чего его вызвали. Она была уже по ту сторону, громко «молилась прекрасными словами Богу, Божией Матери и святым». И святые, которых она теперь, по словам Ла-Шамбра, Массье и Бушье, призывала всё время, в разные моменты, – это были архангел Михаил и её небесные подруги. Заставить Такеля заверить, что она от них отреклась, стало явно невозможно. Потому Кошон и попытался в дальнейшем заставить Маншона скрепить своей подписью «Посмертную информацию». Но и Маншон отказался заверить какой-то «частный разговор», плохо вязавшийся с тем, что он знал обо всём дальнейшем; он сам был перед казнью на площади, слышал, что она там говорила, и свидетельствует: «До последней минуты она утверждала свою веру в свои откровения».

В самой «Посмертной информации», написанной по заказу Кошона и под его редакцией, проскользнула двусмысленная фраза Ладвеню: «На вопрос о том, были ли действительно Голоса, она ответила, что да, и это она утверждала до смерти». Это, а не то, что Голоса её обманули. А спустя 25 лет Ладвеню показал прямо:

«Она утверждала до конца:

– Мои Голоса меня не обманули.

– Мои Голоса были от Бога.

– Всё, что я сделала, я сделала по повелению Божию.

– От Бога были откровения, которые я получила».

* * *

Начались последние приготовления. На неё надели её подвенечное платье – длинную полотняную рубашку густо пропитанную серой.

Она продолжала молиться. Даже Луазелер, всё время вертевшийся вокруг неё, не выдержал. Он выскочил вон, весь в слезах, и наткнулся на английских солдат, которые, видя его в этом состоянии, стали ругать его и угрожать ему. Но Луазелер, в отличие от Иуды Искариота, не удавился: он тотчас побежал к Уорвику просить управы и защиты от этих солдат, а затем стал изо всех сил, как никто, до полного неправдоподобия, лгать на неё в «Посмертной информации».

Её вывели во двор замка, вероятно, босую, в сопровождении Массье и Ладвеню. Никола Упвиль, один из немногих людей, имевших мужество отказаться от участия в трибунале, говорит, что в этот день он пошёл смотреть. Он увидал её во дворе замка, заплаканную, среди английских солдат. Ему стало так тяжело, что он не пошёл дальше и вернулся домой.

Её посадили в тележку и под сильной охраной (80-120 человек; Массье с явным преувеличением говорит: 800) повезли в центр города, на Старый рынок, где она должна была умереть.

«По дороге, – говорит Массье, – она молилась так трогательно, с такой верой поручала свою душу Богу и святым, что никто из присутствующих не мог удержать слёз».

Был десятый час утра, когда её привезли на Старый рынок, где было черно от множества людей. Там были сооружены два помоста: на одном расположился церковный трибунал и ряд других видных представителей духовенства, в том числе епископы Нуайонский и Норвичский; на другом разместились представители светских властей. Между помостами было устроено особое возвышение с позорным столбом, где должна была стоять она во время вступительной назидательной церемонии. А напротив, около мясного ряда, возвышалось сооружение из залитых гипсом камней, на котором тоже стоял столб и были сложены дрова и хворост; к столбу была прикреплена доска с надписью:

«ЖАННА, принявшая прозвище ДЕВУШКА, лгунья, коварная, обольстительница народа, ворожея, суеверная, богохульная, исполненная гордыни, не верующая в веру Христову, хвастливая, идолопоклонница, жестокая, распутная, призывавшая бесов, отступница, раскольница и еретичка».

Её сняли с тележки и поставили на приготовленном для неё возвышении. Английские солдаты, в количестве нескольких сотен поддерживавшие порядок на площади, не подпускали к ней больше никого, кроме Ладвеню и Массье.

Никола Миди произнёс проповедь на текст апостола Павла: «Страдает ли один член, страдают с ним все» (I Кор. 12, 26). Объяснив, что она и есть болящий член, от которого идёт зараза по телу Церкви, он кончил ритуальной фразой: «Ступай с миром, Церковь ничего больше не может сделать для тебя и передаёт тебя в руки светской власти».

Она стояла молча, «терпеливо». Когда он кончил, говорит Массье, «Жанна, на коленях, начала молиться Богу с великим рвением, с явным сокрушением сердечным и с горячей верой, призывая Пресвятую Троицу, Пресвятую Деву Марию и всех святых, некоторых при этом называя поимённо; смиренно попросила прощения у всех людей, какого бы состояния они ни были, у друзей и у врагов, прося всех молиться за неё и прощая всё зло, какое ей сделали». «Она так плакала, так трогательно взывала к Богу, – говорит со своей стороны Лефевр, – что самый жестокосердный человек не мог бы удержаться от слёз. Помню очень хорошо, что всех присутствующих священников она попросила отслужить за неё по обедне».

«Так она продолжала долго, чуть не полчаса» (Массье). И опять в самом конце с Жанной получилось не так, как предвидели судьи, потому что они до конца не могли постигнуть основного: того, что Жанна всю жизнь предстояла не людям, а Богу. В начале процесса они думали, что играют беспроигрышно, когда поставили ей знаменитый вопрос, находится ли она в состоянии благодати; и когда они дали ей говорить на Старом рынке, они опять считали, что ничем особенно не рискуют: если её вера действительно сломлена и она в этом признается, то с её слов составят протокол, и они победили; а если она попытается сказать, что была права, то ей немедленно заткнут рот как ожесточённой еретичке, и ничего особенного не случится. И как тогда, опять случилось то, чего они не предвидели: они думали, что Жанна будет как-то рассуждать, а Жанна стала молиться. И уже нельзя было зажать ей рот, когда она призывала архангела Михаила, потому что призывать архангела Михаила ни один церковный трибунал не мог запретить никому; и нельзя было сказать, что она ожесточилась в гордыне, потому что она со слезами просила всех людей простить ей всё, в чём она могла быть перед ними виновна. То, что было всегда основным импульсом её жизни («простите друг другу, от всего сердца, полностью, как должны настоящие христиане»), то, отчего она плакала над мёртвыми обоих лагерей, «будь то друг или недруг», теперь поднялось в ней в последнем порыве. Простив всем всё, она всех просила и ей простить всё, потому что она-то была христианкой, – но не с этого же было составлять протокол. В «Посмертной информации» один Луазелер прихвастнул в конце концов тем, что «перед казнью она с великим сокрушением просила прощения у англичан и у бургиньонов за то, что многие из них были убиты по её приказу, и за великий урон, который она им нанесла»; все же остальные свидетели, опрошенные монсеньором Бовезским для его «Посмертной информации», предпочли вообще ни одним звуком не упоминать о том, что она говорила на Старом рынке: как они сами рассказали впоследствии, у них глаза на лоб полезли, когда бледная, измождённая девятнадцатилетняя девочка, встав на колени и привычным жестом сжав руки на груди, «начала призывать поимённо некоторых святых», – они-то знали, которых, – и «попросила прощения у всех людей», «у судей, у англичан, у короля Франции»…