Детская книга - Антония Байетт

А Том — нет. А ведь Олив побилась бы об заклад, что Том будет хлопать громче всех.

В предпоследней сцене Венди испытывала Прекрасных матерей. В Детскую набилась толпа модно одетых женщин: они получали право на одного из потерянных мальчиков, если правильно вели себя при виде разбитой коленки или раскрасневшегося лица, или нежно и не слишком громко целовали давно потерянного сына. Венди царственно отвергла кое-кого из разодетых дам. Штейнинг под прикрытием ладони обратился к Олив:

— Это надо будет убрать.

Олив едва заметно улыбнулась и кивнула.

— Это частично пантомима, частично пьеса, — сказал Штейнинг. — Первична пьеса, а не пантомима.

— Ш-ш-ш, — шикнула на них модно одетая дама, сидевшая впереди — она не хотела пропустить ни слова из парада Прекрасных матерей.

Когда отгремела буря аплодисментов и зал заполнился ровным гулом — это зрители оживленно обсуждали спектакль, — Олив спросила Тома:

— Тебе понравилось?

— Нет, — ответил Том, корчась словно в агонии.

— Почему же?

Он что-то пробурчал, и Олив разобрала только слово «картонные». Потом произнес:

— Он же ничего не знает про мальчиков и выдумывать не умеет.

Штейнинг уточнил:

— Ты говоришь, что это пьеса для взрослых, которые не хотят взрослеть?

— Я? — переспросил Том. — Это вранье на вранье сидит и враньем погоняет. Всякому видно, что эти мальчишки на самом деле — девчонки.

Он ерзал и ежился в выходном костюме.

— Это совсем не похоже на «Алису в Стране чудес». То — настоящее Другое место. А это — веревочки, проводочки и маски.

— У тебя пуританская душа, — сказал Штейнинг. — Все, что ты говоришь, правда, но вот увидишь: этой пьесе суждена долгая жизнь, и люди охотно будут отказываться на время от недоверия.[101]

В морозный вечер Хамфри и Олив отправились к Штейнингу в коттедж «Орешек» встречать Новый, 1905 год. Комнату освещали свечи. В камине пылали дрова. Разжечь камин оказалось нелегко, в комнате висел дым, и вся она пропахла дымом. Штейнинг подал гостям утешительную зимнюю еду — зимний гороховый суп с ветчиной, жареного фазана, фаршированного говяжьей вырезкой, брюссельскую капусту и каштаны, глазированные соусом из марсалы. Единственным гостем, кроме Уэллвудов, был Тоби Юлгрив.

Они говорили про «Питера Пэна». Тоби посмотрел пьесу и был в полном восторге. Это совершенно новое слово в театре. Тоби предположил, что юным Уэллвудам пьеса понравилась. Особенно Тому.

— Тому она страшно не понравилась, — печально сказала Олив. — Вопреки моим ожиданиям. Он всегда любил сказки — больше, чем остальные. Но эта его, кажется, разозлила. Он сказал, что это выдумка на выдумке, что она картонная. Ему не понравилось, что мальчиков играют женщины.

— Он никак не хотел отказаться от недоверия, — подхватил Штейнинг. — Это было странно, почти пугающе.

Тоби спросил, сколько Тому сейчас лет. Олив ответила, что, кажется, двадцать два. Тоби сказал, что постоянные провалы Тома на экзаменах, приступы нездоровья, мешающие держать экзамены, просто поражают, ведь Том далеко не глуп. Хамфри предложил придумать что-нибудь другое. Ведь не может же Том всю жизнь болтаться без дела. Дороти всего двадцать лет, а она уже сдала и единые экзамены, и предварительные научные экзамены, и начала учиться на врача. Она жила у Скиннеров на Гоуэр-стрит. Филлис оказалась дочерью-домоседкой. Хамфри даже не знал, что делает Том целыми днями. Большую часть дня его, как правило, не было дома. Олив неуверенно сказала: он иногда выражает намерение стать писателем. Хамфри сердито спросил, видела ли она хоть строчку, написанную Томом. Нет, ответила она. Не видела. Он пишет для себя.

— Но нельзя же зарабатывать писательством на жизнь, если пишешь для себя, — сказал Хамфри. Тоби назвал Тома скитальцем. Он имел в виду, что представляет себе Тома обитателем лесов и холмов, персонажем книг Хадсона и Джеффериса. Штейнинг сухо заметил, что, может быть, Том так невзлюбил «Питера Пэна», потому что кое-кого узнал. Нет, негодующе возразила Олив, разумеется, нет; просто пьеса ему не понравилась.

Штейнинг сказал, что, кажется, в летнем лагере Тому нравилось помогать с кукольной постановкой. Он сделал несколько неплохих кукол. Может быть, его призвание — театр?

Олив смотрела в пламя свечи и сквозь него — на длинное, бледное, с правильными чертами, лицо Штейнинга, на которое снизу ложились темные тени. Большую часть жизни Тома Олив считала, что совершенно точно знает — ощущает телом, словно связанная с сыном мириадами паутинок, — где он, что он чувствует, в чем нуждается. Он был частью ее; часть ее бегала по лесам вместе с ним; подоткнув вокруг него одеяльце, она чувствовала его сон. Или ей так казалось. В последнее время она ловила себя на том, что употребляет в отношении к Тому, и тут же быстро отбрасывает, слово «загрубевший». Он щетинился. Он дулся. Он на все с ходу возражал. Он, кажется, перестал читать ее желания, как делал всю жизнь. Олив думала, что будет рада, если он найдет себе какое-нибудь занятие и перестанет… она едва не сказала вслух «рыскать по кустам».

Штейнинг сказал, что «Питер Пэн» вновь пробудил в нем желание написать совершенно другую пьесу с волшебством. «Питер Пэн» был весь понарошку, как играют дети — клоунада, как выразился Штейнинг. «Питер Пэн» вырос из английской пантомимы, которая вся — молчаливый сговор между актерами, режиссером и публикой. Штейнинг помолчал секунду и решил отдать спектаклю должное:

— Конечно, нельзя отрицать, что он поражает человека в сердце и завладевает его умом. На самом деле. Причем такими путями, которых странный человечек, написавший эту пьесу, даже представить себе не мог. Он сочетает милую невинность с совершенно сверхъестественными, пугающими прозрениями насчет мамочек и папочек… а эти образы папочки в собачьей конуре и злобного пирата Крюка? Ведь надо было додуматься — отдать обе роли одному и тому же актеру! Это работа гения, но гения извращенного, с умом искривленным, как штопор.

Он продолжал:

— Я хочу поставить пьесу с волшебством, которая будет ближе к Gesamtkunstwerk Вагнера, чем к пантомиме. В лагере на Болоте Денге мы сделали первый шаг к такой постановке. Что нам теперь нужно, так это вариации — именно вариации — старых знакомых сказок, вкрученных нам в душу. Темный чертог под холмом, гость, танец болотных огоньков. Да, мы можем использовать театральную машинерию — не для того, чтобы у нас летали сладенькие хорошенькие девочко-мальчики в пижамках, но чтобы над сценой парили «белые дамы», чтобы летучие мыши и ящеры-драконы карабкались по скалам и ветвям. Я умею работать с освещением — и тенями — как никто другой в этой стране. В Германии есть кукольники, которые масками и марионетками способны зачаровать зрителей-детей и выбить из колеи зрителей-взрослых.