Джузеппе Бальзамо. Том 2 - Александр Дюма

– Я захожу достаточно далеко, чтобы не отдавать предпочтения бесчестию перед состоянием, только и всего. Впрочем, не будем вдаваться в подобного рода рассуждения…

– Нет уж, черт побери, почему же не поговорить?!

– Я прошу вас!.. – проговорил Филипп так твердо, словно хотел сказать: «Я не желаю!» Барон насупился.

– А что ваша сестра?.. Неужто и она забыла свои обязанности, службу у ее высочества…

– Отныне она должна пожертвовать этими обязанностями во имя других.

– Какого рода эти ее новые обязанности, скажите на милость?

– Насущно необходимые!

Барон поднялся.

– Самая глупая порода людей, – проворчал он, – та, что обожают говорить загадками.

– Разве для вас загадка – то, о чем я с вами толкую?

– Я не понимаю ни слова! – воскликнул барон, с апломбом, удивившим Филиппа.

– В таком случае, я готов объясниться: моя сестра уезжает, потому что вынуждена избегать бесчестья. Барон расхохотался.

– Тысяча чертей! Что за примерные у меня дети! Сыну наплевать на возможность получить полк, потому что он опасается бесчестья! Дочь оставляет теплое местечко, потому что боится бесчестья! Может, я живу во времена Брута и Лукреции? Наше время, – разумеется, дурное: ведь оно ни в какое сравнение не идет с золотым веком философии. Прежде, если человек замечал, что ему грозит бесчестье, – а он, как вы, носил шпагу и брал, как и вы, уроки фехтования у двух учителей и трех их учеников, – он просто-напросто поднимал обидчика на шпагу, Филипп пожал плечами.

– Да, то, что я говорю – малоубедительно для филантропа, который не выносит вида крови. Однако офицерами рождаются совсем не для того, чтобы стать потом филантропами.

– Я не хуже вашего понимаю, что такое долг чести, но пролитая кровь отнюдь не искупает…

– Пустые фразы!.. Так может говорить.., философ! – вскричал старик, выглядевший в гневе даже довольно величественно. – Мне следовало бы сказать: трус!

– Вы хорошо сделали, что не сказали этого, – заметил Филипп, побледнев и задрожав от негодования.

Барон выдержал полный лютой ненависти, угрожающий взгляд сына.

– Я уже говорил, – продолжал он, – и мои слова не лишены здравого смысла, как бы ни пытались меня убедить в обратном: бесчестье в нашем мире идет не от самого поступка, а от пересудов. Да, это так и есть!.. Если вы совершите преступление перед глухим, слепым или немым, разве вы будете обесчещены? Ну конечно, вы сейчас приведете мне этот глупый афоризм: «Преступление грозит нечистой совестью, а не плахой». Такие речи хороши для женщин и детей, а с мужчиной, черт побери, говорят на другом языке!.. Я воображал, что мой сын – мужчина… Если слепой прозрел, глухой начал слышать, немой заговорил, вы должны со шпагой в руках выколоть глаза одному, проткнуть барабанные перепонки другому, отрезать язык третьему. Вот как отвечает обидчику, посягнувшему на его честь, дворянин, носящий имя Таверне-Мезон-Руж!

– Дворянин, носящий это имя, заботится прежде всего о том, чтобы имя его осталось незапятнанным. Вот почему я оставлю ваши доводы без ответа. Прибавлю только, что бывают случаи, когда бесчестье неизбежно. Именно в таком положении мы с сестрой и оказались.

– Перейдем к вашей сестре. Если, по моему глубокому убеждению, мужчина не должен избегать возможности сразиться с врагом и победить его, женщина тоже должна уметь ждать, не сходя с места. Для чего нужна добродетель, господин философ, если не для того, чтобы отражать атаки, предпринимаемые пороком? В чем заключается торжество этой добродетели, если не в поражении порока?

Таверне захохотал.

– Мадмуазель де Таверне очень испугалась.., верно?.» Вот она и почувствовала себя беспомощной… А… Филипп порывисто шагнул к отцу.

– Отец! – молвил он. – Мадмуазель де Таверне оказалась не беспомощной, а побежденной! Ей не повезло: она попала в западню.

– В западню?

– Да. Употребите свой пыл на то, чтобы заклеймить позором мерзавцев, которые вступили в подлый заговор с целью опозорить ее безупречное имя.

– Я не понимаю…

– Сейчас поймете… Какой-то подлец провел известное лицо в комнату мадмуазель де Таверне… Барон побледнел.

– Какой-то подлец, – продолжал Филипп, – задумал навсегда опорочить имя Таверне.., мое.., ваше… Ну, где же ваша шпага? Не пора ли кое-кому пустить кровь? Дело стоит того.

– Господин Филипп…

– Да не волнуйтесь!.. Никого я не обвиняю, никого не знаю… Преступление замышлялось втайне… Последствия его тоже исчезнут во мраке, я так хочу! Пусть я по-своему понимаю честь моей семьи!

– Но как вы узнали?.. – вскричал барон, оправившись от изумления благодаря чудовищному честолюбию и подленькой надежде. – Почему вы решили, что?..

– Вот об этом как раз никому не придет в голову спрашивать несколько месяцев спустя, едва он увидит мою сестру и вашу дочь, господин барон!

– В таком случае, Филипп, – радостно глядя на сына, вскричал барон, – состояние и слава нашей семьи обеспечены. Значит, мы победили!

Вы, видно, в самом деле тот человек, за которого я вас принимал, – с глубоким отвращением проговорил Филипп, – вы сами себя выдали. Вам не хватило ума провести вокруг пальца судью, как не хватило человечности обмануть сына.

– Наглец!

– Довольно! – перебил его Филипп. – Постыдитесь памяти моей матери. Если бы она была жива, она бы сумела уберечь дочь.

Барон не выдержал гневного взгляда сына и опустил глаза.

– Моя дочь, – спустя некоторое время сказал он, – не оставит меня, если на то не будет моей воли.

– А моя сестра, – подхватил Филипп, – никогда больше вас не увидит, отец.

– Она так сказала?

– Да, она прислала меня сообщить вам это.

Барон вытер дрожащей рукой побелевшие влажные губы.

– Пусть так! – воскликнул он; потом, пожав плечами, прибавил, – да, не повезло мне с детьми: сын – дурак, дочь – грубиянка.

Филипп не проронил ни слова в ответ.

– Ну, вы мне больше не нужны. Ступайте.., если это все, что вы имели мне сообщить.

– Я еще не все вам сказал.

– Я вас слушаю.

– Во-первых, король дал вам ларец с жемчужным ожерельем…

– Вашей сестре…

– Нет, вам… Впрочем, это не имеет значения… Моя сестра не носит подобных украшений… Мадмуазель де Таверне – не гулящая девка. Она просит вас вернуть ларец владельцу. Если же вы побоитесь обидеть его величество, так много сделавшего для нашей семьи, оставьте ларец себе.

Филипп протянул отцу ларец. Тот взял его в руки, раскрыл, взглянул на жемчуг и швырнул на комод.

– Что еще? – спросил он.