Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия - Виктор Зименков

Еще кручинился воевода на Василька, которому татары особо не досаждали, а он все же недоглядел, обольстился, пустил на время недругов на прясло.

Юный князь Владимир поднялся с трона и поспешил к воеводе. Его тонколикое продолговатое лицо было таким бледным, что на висках просматривались синие прожилки.

– Почто забыл о нас? – упрекнул он дрогнувшим голосом. Князь целый день провел в мучениях от тягостного ожидания исхода приступа, от жутких и противоречивых слухов и угрызений совести. Последнее более всего удручало его. Князю с детских лет хотелось быть смелым и удалым, но когда пришел грозный час, он просидел в тереме подле жены и боялся всего: взглядов, звуков, слухов, неизвестности. И не у кого совета спросить, некому душу излить.

Князь так желал видеть воеводу, что, нарушив обычай, первым побежал ему навстречу; было, опомнился, замер, но, махнув рукой, кинулся к Филиппу и прижался к его широкой, пахнущей дымной горечью груди.

«Совсем ты, князь, дитя малое, – трогательно подумал воевода, – а попал в такую замятию, что врагу не пожелаешь. Да и я тож». Его рука сама по себе потянулась погладить густые волосы юноши и тут же одернулась. Не время сейчас для нежностей. Филипп отстранился от князя.

Княжеские покои, теплые и светлые, подействовали на воеводу размягчающе. Он сделал то, что давно себе не позволял: сел при стоявшем князе на лавку, потянулся и прислонился спиной к стене, вытянув усталые ноги. Князь присел подле него, нетерпеливо потряс за руку и спросил:

– Как татары? Ушли ли прочь али все станом стоят?

«Что же мне с тобой делать? – невесело размышлял воевода, разглядывая юное лицо князя – Будь моя воля – отослал бы к отцу, и вся недолга. А здесь… Не дай Господи худому приключиться!»

– Зачем молчишь? – голос князя стал нетерпеливей и требовательней. Филипп уловил в нем знакомые отцовские нотки и, как всегда, когда князь Владимир напоминал отца, великого князя Юрия, почувствовал зыбкость своего положения. Хотя и далек великий князь, и несметная сила обложила Москву, а все таился в душе воеводы страх перед княжьей властью; от нее много хорошего перепало Филиппу, но она пугала непостоянством и жестокосердием.

– Не ушли татары от града, отошли в свои станы, – с поспешной угодливостью сказал Филипп и с вздохом сожаления выпрямился, подобрал ноги.

– Что делать? – спросил князь.

– В осаде сидеть, – молвил Филипп, насторожившись. Его смутил вопрос юного князя. Уже не нашептывают ли Владимиру угодливые прислужники крамольные мысли? Не последует ли сейчас от него предложение сдать Москву? Воевода строго посмотрел на князя, тот стыдливо потупил очи. Филипп внутренне собрался, сбросил с себя ласкавшую волну сонливости и мысленно перечислил тех мужей, которые были вхожи к князю и способны внушать ему крамолу.

А юный князь спросил, не думая передаться татарам, а потому, что нужно было что-то сказать, и еще потому, что желал услышать от воеводы бодрящие глаголы.

Филипп же был твердо уверен, что борьба за Москву совершается не только на ее пряслах, но и внутри Кремля. Он считал, что измена уже занесла над ним острый нож, и мыслил опередить ее. Воеводу донельзя удручало, что, если татарским доброхотам удастся склонить князя Владимира к измене, он будет почти бессилен: его дружина уже наполовину повыбита, а люди князя целы и крепки.

– Больно притомились христиане, приступ отбиваючи. Иные недоумки стали смущать народец речами непотребными: призывают передаться татарам. – Филипп издалека повел свою речь. Хитрил, хотел попытать юного князя. Он мог бы и не лукавить, а спросить напрямую, но всосавшаяся в кровь привычка заставляла воеводу даже перед своим хотя и высокородным, но пока простодушным воспитанником кривить душой.

Князь Владимир покраснел. В словах воеводы он почувствовал упрек за свое затворничество. И чтобы Филипп не заметил его смущения, он поднялся и направился к трону. Сел на трон, и только тогда воззрел на воеводу, надеясь, что тот не заметит издалека его состояния.

– Люди мои тех недоумков изловили. Что прикажешь делать с ними, княже? – Впервые, как Москву обложила поганая рать, воевода спрашивал повеления у Владимира. Князь взбодрился и старался походить сейчас на отца. Забылись татары; одна дума овладела им, и эта дума не должна быть скоротечной; и чем длительней раздумья, тем больше власть показывает тягость княжеской ноши и ее отличие от тревог и забот остального суетного мира. Князь и впрямь стал походить на батюшку. То же удлиненное лицо, хотя его черты тоньше, меньше и мягче; те же почти сходившиеся у переносицы темные брови и те же большие очи. От такого сравнения Филиппу стало не по себе, и он поднялся.

– Повелеваю тех смутьянов показнить! – голос Владимира прозвучал торжественно и грозно.

Воевода выпрямился и втянул в себя выпиравшее чрево. От этих слов на него пахнуло воспоминаниями молодости, в которых переплелись и ощущение новизны, восторга от роскоши великокняжеского двора, и зависти при виде свободной и сытой жизни именитых, и желание самому дослужиться до такой свободы, и трепет перед великим князем, заносчивое и бесстрастное лицо которого вызывало в нем осознание собственного ничтожества.

«Али оперился? – мысленно затосковал воевода. Вместо привычного хитросплетения разума, направленного на то, чтобы обуздать спесь юного князя, он с сожалением подумал: – А может, я зря старался слепить из Владимира верного послушника моей воли? Подрастет он, надоем я ему, и тогда жди другого любительного советника. Свято место пусто не бывает».

Князь, довольный тем, что воевода не осадил его, а послушно внимал речам, молвил оживленно:

– Утром приходил ко мне Воробей и такого наговорил, что мне и слышать его было прискорбно. Сказывал, что объявился в Кремле некий своевольник – что пожелает, то и содеет. Пожелал боем взять двор купца Тарокана – взял! Самого Тарокана в подклете гноит. Молвил Воробей, что тот своевольник – наш старый знакомый Василько. Будто нет на него управы, он даже тебя выбил со срамом с Тароканова подворья; так вознесся в гордыне своей, что и меня грозится прогнать со двора! Правдив ли Воробей?

«Уже нашептали», – подосадовал Филипп, но вслух печально изрек:

– Не дай Бог жить под одной крышей со злыми завистниками и безумцами! Знаешь, княже, отчего татары топчут нашу землю? Все от жадности, скудоумия и зависти. Коли бы все стояли заодно, давно загнали татар за Камень! А пока ломят они нас по частям: Рязань пожгли, суздальские полки побили под Коломной, теперь наш черед… Наказывают нас нечестивцы за то, что более о своем прибытке тужим, чем о земле родной; ведь похваляются у нас не удалью и храбростью, а кунами и тучными селами; все ковы строим ближнему, изводим меньших людей продажами… Вот и сейчас Воробью нужно о Москве радеть, а он все норовит досадить недругу своему Васильку.

Филипп так увлекся, что даже повысил голос. Он любил витийствовать, высокоумничать; завсегда начинал речь издалека, когда ему приходилось говорить то, о чем не хотелось говорить прямо, либо когда спросят что-либо нечаянно. Застигнутый врасплох, он пускался в пространные рассуждения, про которые нельзя было сказать, что несет околесицу, но и нельзя было решить, что он молвит о нужном. Пока собеседник напрягал свой ум, пытаясь отделить из витиеватого потока слов дельное, Филипп про себя соображал, как без зазубрин преподнести то, что требовалось.