Семья Мускат - Исаак Башевис Зингер

Поезд мчался в ночи, оглашая погруженную во мрак землю пронзительным свистом. Темные леса сменялись домами с потухшими огнями, заводами, трубами. Божий мир, который, казалось, был погружен в глубокий сон, в действительности спать и не думал: каждое дерево, каждый цветок, каждый стебель жадно пил соки земли.

Утром поезд остановился в Гдыне. Впервые в жизни Аса-Гешл увидел море. Издали оно переливалось, словно зеркало. В порту, покачиваясь, точно утки на воде, стояли на якоре несколько польских канонерок. Пассажиров, якобы приехавших провести лето в соседней деревне, поджидал автобус. Среди отплывавших в Палестину было полно молодежи, а вот ребенка ни одного — детей в Палестину везти запрещалось. Некоторые парни и девушки говорили на иврите; дай им волю, и они, прямо здесь, на вокзале, станцевали бы палестинскую «ору», но о подобных выходках не могло быть и речи. И все же, когда автобус тронулся, молодежь хором запела палестинскую песню: «Да будет жить еврейский народ!»

Водитель обернулся.

— Вы что, спятили! — крикнул он. — Сядете на пароход — тогда пойте себе на здоровье!

В небольшой деревеньке Пуцк Еврейское культурное общество и Лига сельскохозяйственного тренинга за последние годы открыли летние лагеря. Автобус подъехал к одноэтажным деревянным, непокрашенным строениям. Стены внутри были бревенчатые, пахло свежим деревом. Переселенцев посадили за покрытые скатертью столы и накормили жареной камбалой с хлебом. В этой плоской рыбе с бурой спинкой и белым животом было что-то далекое, неизведанное. Из окна видны были берег и накатывающиеся и отбегающие волны. Бормотанье моря смешивалось с тишиной, море сливалось с небом. Субботние покой и отдохновение царили вокруг. Над водой, разрывая тишину гортанным криком, кружили чайки. Вдалеке, на горизонте, подобно покоящемуся под саваном мертвецу, лежала под длинным парусом лодка.

Молодые люди чувствовали себя здесь как дома. Говорили они на идише, польском, иврите и немецком. Одна молодая женщина все время хихикала, какой-то парень сбросил ботинки и расхаживал босиком — знай, мол, наших! Кто-то улегся на лавку и заснул, остальные сели играть в игры. Еще несколько человек пошли на берег, вдоль которого до самой воды тянулись сосны. На горизонте, выпуская в небо кольца дыма, показался пароход. Трудно было сказать, приближается он или удаляется. Море беспокоилось, хотя шторма не было; невысокие волны вздымались и опадали. Аса-Гешл стоял и смотрел на это чудо: само божество, мнилось ему, превратилось в море, позаимствовало его облик. Стоявшая рядом Аделе побледнела, как будто у нее уже начался приступ морской болезни.

Они взобрались на небольшой, поросший лесом холм и сели на мох, сосновые иглы и разбросанные ветки. Рядом копошились муравьи. Крошечные существа неустанно переносили с места на место травинки и веточки. Ползали они не прямо, а зигзагом. Над головой гудели комары, где-то вдали куковала кукушка. Холодный ветер с Балтики смешивался с теплым, поднимавшимся с земли воздухом.

Аделе взяла Асу-Гешла за руку:

— Аса-Гешл, почему ты такой?

— Чего сейчас говорить.

— Скажи честно, ты когда-нибудь кого-нибудь любил?

Аса-Гешл молчал.

— На твоем месте я бы женилась на Барбаре, — вырвалось у Аделе; она сама не знала, зачем это говорит, с какой целью.

И тут Аделе вдруг ясно осознала, что он сейчас уедет и они, скорее всего, никогда больше не увидятся. Она украдкой взглянула на него и обратила внимание, какие неестественно белые у него ногти. Перевела взгляд на нос, рот, глаза, уши. Хорош он собой или нет? На этот вопрос у нее не было ответа. Что-то было в его чертах неуловимое, меняющееся; они напомнили ей волны у их ног — они тоже ежесекундно меняли свой облик. Он сидел, откинувшись на сосну, и ей показалось, что в его лице было какое-то странное изящество. На высокий лоб спадали золотые пряди волос, в ясных синих глазах сквозила младенческая простота. Разве что в тонких, поджатых губах таилась какая-то горечь. Аделе пришло в голову, что ей так и не удалось постичь, что же его мучает. Неспособность сделать карьеру? Тайная любовь к кому-то? Она решила задать ему этот вопрос, но тут вдруг поняла: он — одиночка по природе своей. Он — из тех, кто должен служить Богу или умереть. Он отказался от Бога — и умер: живое тело с мертвой душой. И почему эта простая истина открылась ей только сейчас?

К вечеру переселенцев отвели к автобусу. Аделе бросилась Асе-Гешлу на шею, поцеловала его, стиснула руку. Он чувствовал у себя на лице ее соленые слезы. Потом он смотрел, как она, вместе со всеми, садится в автобус. Место у окна ей не досталось, но она перегнулась через соседку и помахала ему газетой. И, когда автобус тронулся, крикнула напоследок: «Аса-Гешл!» Казалось, она вспомнила вдруг что-то очень важное. Аса-Гешл побежал за автобусом, но автобус прибавил скорости и, обдав его зловонными парами из выхлопной трубы, скрылся из виду.

Газеты пестрели сенсационными заголовками. Контролируемая нацистами немецкая пресса требовала отдать Германии Польский коридор и Верхнюю Силезию. Англия и Франция гарантировали неприкосновенность польских границ. Несмотря на все это, Мускаты, как и в прошлые годы, выехали на лето в Отвоцк. У Нюни был собственный дом в Швидере. Пиня снимал дачу в Фаленице, где жили его семья и Аарон, а также Лотти. Лея и Копл сняли на лето пансион в Отвоцке. Адаса и Даша по-прежнему жили в Ванином доме в Шрудборове. Маша уже обзавелась иностранным паспортом и американской визой и на лето переехала к Адасе. По субботам к ней приезжали Стефа и Доша. Зять Абрама предупреждал их, что оставаться в Польше — сущее безумие. Катастрофа может обрушиться в любой момент. Он уговаривал реб Аарона, а также Лею уезжать как можно скорее, пока еще есть время, клялся, что, будь у него нужные документы, он не мешкал бы ни секунды. Однако «иностранные гости», судя по всему, уезжать не торопились.

В Варшаве ребе Аарон собирал рукописи, написанные его отцом, реб Мойше-Габриэлом, реб Ехилом из Бялодревны, а также предыдущим ребе. Он подготовил рукописи к печати и отправил их в типографию. Аарон сам был и редактором, и корректором. Кроме того, он собирал группу хасидов-переселенцев, которые должны были отправиться в колонию Нахлат-Ехил, в Святую землю, и ходил в представительство Палестины с просьбой выдать переселенцам необходимые документы. Приходилось обивать пороги государственных учреждений, платить направо и налево, упрашивать чиновников, посылать влиятельных посредников. Каких только документов от него не требовали — и свидетельство о гражданстве, и бумаги, подтверждающие прохождение военной службы. Занят был ребе с утра до позднего вечера. Он знал, катастрофа неизбежна, но чего он добьется, если обратится в бегство? Пастух не бросает своих овец. В глубине души ребе надеялся, что в последний момент случится чудо.

А Копл возлагал надежду на свой американский паспорт. «Все эти европейские страны, если их вообще можно назвать странами, — твердил он, — как огня боятся Америки. И пока в Варшаве есть американский консул, ему, Коплу, ничего не грозит». К тому же он ведь уже старик. Что они могут с ним сделать? Прищемить хвост? И потом, Нью-Йорк никуда не убежит. Если уж на то пошло, там у него никого нет, он — один-одинешенек. И дел никаких: либо сиди у себя в квартире и слушай радио, либо читай в парке газету. Здесь же у него и сын, и зять, и дочь, и невестка, и внуки. Он уже наведался к своим старым друзьям. Исадор Оксенбург и его жена Рейце давно умерли, зато их дочери встретили Копла с распростертыми объятиями. Ичеле Пелцвизнер тоже умер — попал под лошадь. Давид Крупник умер от воспаления легких. А вот жена его еще ползала и даже курила свои астматические сигареты. Леон Коробейник и Мотя Рыжий по-прежнему ходили к ней играть в карты. Встречаясь с ними, Копл приносил с собой бутылку коньяка, фунт колбасы и банку сардин. Старики засиживались допоздна, обмениваясь историями из жизни. От Леона Коробейника остались кожа да кости. Он смотрел на Копла и говорил: