Малюта Скуратов. Вельможный кат - Юрий Щеглов

«Народ безмолвствовал в горести, издавна любя Шуйских», — замечает Николай Михайлович Карамзин, который удивляется многому, но почему-то не удивляется позиции, занятой Басмановым. А ведь именно Басманов донес новому царю о брожении, поднятом Шуйскими. Они и покойного Иоанна IV Васильевича ненавидели, которого в детские годы их родственники обидно притесняли.

Конечно, новому царю не хотелось осложнять отношения с могущественным кланом, возбуждать подданных и придворных, а также нанести незаживающую рану князю Михайле Скопину-Шуйскому, великому мечнику и одному из главнейших доверенных лиц и советников. Басманов, который хорошо видел надвигающуюся опасность и не раз о том предупреждал патрона, упустил решительную возможность избавиться от главного заговорщика. Его дед, которого князь Курбский считал, и не без оснований, инициатором опричнины, в сходной ситуации поступил бы иначе.

VII

Какая странная русская история! Какие странные обстоятельства! Петр Басманов, сын и внук ненавистников поляков и беглецов, укрывавшихся у Жигмонта, готов предать смерти русского боярина в угоду тем же полякам и человеку, о котором знал, что он самозванец и вовсе не тот, за которого выдает себя. Если бы Басманов был ничтожеством, подлым трусом или низким корыстолюбцем — тогда понятны и объяснимы его поступки. Но нет! Басманов обладал смелостью и благородством, умом и настойчивостью. Он мог бы оставить по себе и иной след в отечественной истории.

VIII

Народное безмолвие сменилось бурным ликованием толпы. Шуйский отправился в ссылку. Князь Дмитрий вместе с супругой Катериной, дочерью Малюты, у которого бы вся деятельность Петра Басманова вызвала гнев и удивление, отправился вслед брату.

Малюта непременно сказал бы Иоанну, если бы они оба, не дай Бог, дожили до тех кошмарных дней:

— Пресветлый государь, яблоко от яблони недалеко падает. А ты сомневался, что Алексей Данилович способен изменить тебе. Перебежал же внучонок в стан врага и начал усердно служить польскому наемнику и другу папежников. Но что может быть хуже для русского народа, чем такой человек на твоем московском троне.

Через шесть месяцев, ранее пытанный и расспрашиваемый Басмановым, князь Василий Шуйский с братьями возвратился, прощенный, в Москву. И даже был помолвлен с княжной Буйносовой-Ростовской. И даже провожал Самозванца и Марину Мнишек, согласно русскому обряду, до самой постели.

Непонятно! Необъяснимо! Поразительно!

IX

Кстати, о пушкинском безмолвствовании народа. Оно имеет не только карамзинские, но и французские корни. Вот, например, две фразы, хорошо известные в пушкинские времена и принадлежащие монсеньору Жану Бове, произнесенные им на похоронах Людовика XV в аббатстве Сен-Дени:

— Народ, конечно, не имеет права роптать, но у него есть право молчать, и его молчание — урок для королей.

Пикантность ситуации заключена в том, что фраза или афоризм — как хотите! — Жана Бове восходит к сыну покойного короля Людовика XVI, которому этот безмолвствующий народ через весьма небольшой исторический период отрубил голову, о чем мы без всякого сожаления говорим уже более двух веков. Этот несчастный король и обожатель персиков был окружен молчанием в самые ответственные мгновения своего владычества над темпераментными подданными, что само по себе симптоматично. Кто долго молчит, тот действует без снисхождения. Французский историк Тьер, друг, между прочим, убийцы Пушкина Дантеса, пишет о посещении Людовиком XVI Учредительного собрания: «Мирабо берет слово и говорит: «Пусть мрачное молчание прежде всего встретит монарха в эту минуту скорби. Молчание народа — урок королям»».

X

Словом, на Красной площади безмолвствие сменилось нескрываемым ликованием. Подобные коллизии не могли разрешиться благополучно, особенно если учесть поведение поляков и других пришельцев в Москве. Шуйские, естественно, не сахар, и мечтали о троне, и жаждали отомстить Иоаннову семени, пусть и подложному, да и самому Иоанну, его памяти, но чужеземцев-захватчиков они не любили и боролись сними, как умели и могли. Там, где Шуйские, бескорыстием, правда, не пахло. Средневековье редко подает такие примеры, но все-таки известная заурядность характеров и объяснимость поступков не помешала им составить заговор и вступить в бой — причем открытый! — с людьми, на стороне которых в тот момент была сила. Не так уж плохо для чести людей, часто изменявших и здравому смыслу, и истине, и подлинным своим привязанностям.

Басманов не отговорил нового царя от намерения позволить Шуйским возвратиться в Москву и — более того — появиться в Кремле и принять участие в торжествах по случаю бракосочетания Пирожка с Польской Начинкой и дочери сандомирского воеводы Юрия Мнишека Марины, которая, по сплетням, позже выносила и родила совсем иную начинку — Лжеивашку, мнимого сына Лжедмитрия II — Ивана Дмитриевича Лубу, которого впоследствии прятал у себя, чтобы использовать жалкого притворщика для очередной антирусской авантюры, все тот же посол и канцлер Лев Сапега, коего уличал Михайла Татищев. Конечно, Луба не был сыном дочери сандомирского воеводы, но в этой сплетне, в этой подставке отразилась, как в зеркале, отвратительная личность Марины Мнишек, ее безнравственный облик да и многие подлинные факты ее биографии.

Неужели Басманов не мог оценить, с кем новый царь, на которого он возлагал столько надежд, связывает судьбу? Или у Басманова существовали иные, более грандиозные планы? Но если рассудок Басманова помутился и общественный прогресс выбрал для себя опорой род Шуйские, значительно менее способных воевод, чем Басмановы, то во всяком случае история нам оставила замечательную личность князя Михайлы Скопина-Шуйского, над которым, как и над Басмановыми, нависла тень Малюты. Счастье для России, что этот полководец со столь горькой и несправедливой судьбой вовремя спохватился и одумался. Княжеские подвиги заставили народ забыть, что он нес меч с позолоченной рукоятью впереди Пирожка с Польской Начинкой на придворных торжествах в Кремле.

XI

Десятки, а быть может, и сотни раз в самых несхожих сочинениях описывалась смерть Лжедмитрия I. Упоминался в них и Петр Басманов. Но фигура дипломата Михайлы Татищева почти всегда оставалась в кулисах. Между тем он не только спорил с польскими послами Олесницким и Гонсевским, с злобой и раздражением поглядывая на пирующих и веселящихся поляков да и русских, не ведавших, что творили, — он еще входил в группу заговорщиков вместе с князем Василием Голицыным — великим, между прочим, дворецким, и свежеиспеченным боярином Иваном Куракиным, избавленным от годуновской опалы. Пока они все кормились из рук нового царя, но душевно не чувствовали себя с ним связанными. Наглое поведение пришельцев в России было нестерпимым. О бесчинствах на улицах Москвы тоже много упоминалось. Однако Басманов, предупреждая нового царя об опасности мятежа, и мятежа законного, объяснимого и оправданного, ибо кому понравится, когда над его святынями чинят надругательства, когда родину втаптывают в грязь, все-таки не сумел наставить патрона и друга на иной путь.

XII

Когда полыхнуло и гнев вылился на улицы города, растекаясь повсюду огненной лавой, Басманов не смалодушничал. Изменив раз, он не пожелал изменять вдругорядь. Он ночевал в Кремле, и именно Басманова новый — не испуганный, что чрезвычайно любопытно, — царь выслал к бушующей и вломившейся в покои толпе. Утехи любви, которым он в те дни предавался, вовсе не опустошили и не ослабили этого странного и поразительного человека, явившегося на Русь как гром среди ясного неба и ставшего в одночасье — в считанные мгновения — властителем огромной страны. Ему помогали чужеземцы, но и сам-то он оказался не промах! Мало того, он воздействовал на близких столь мощно, что не всякий от него открестился и в смертельной схватке. Факт, совершенно не подлежащий сомнению. Басманов вполне мог бежать и даже присоединиться к восставшим. Но нет! Мужество не покинуло его. Вообрази себе, читатель, какого человека и полководца потеряла наша история, ибо она оставляла и оставляет у себя в залог прекрасного будущего только людей, служивших правому делу, а правое дело — предмет переменчивый зачастую: сегодня правым делом считают одно, завтра — противоположное.