Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже

Через несколько секунд он обернулся:

— Все это больше не имеет значения. Пора звать Вирта.

— На этот раз он не придет, — бросил Бивен.

— Почему же?

— Потому что я его убил.

Менгерхаузен приподнял бровь — наверное, первая фальшивая нота в той дружелюбной партитуре, которую он разыгрывал в уютном уединении своего лесного домика. В другое время и в другом месте он, конечно же, открыл бы ящик и выхватил пушку — но сейчас они находились на бревенчатой даче, и директорский стол был простой доской на ножках, без всяких ящиков и тайников.

Не теряя самообладания, Менгерхаузен снова опустился в деревянное кресло, взял скальпель и поковырял им в чашечке трубки, вытряхивая жженый табак.

— Рейх — это огромный корабль, — пробормотал он, — и у меня полное впечатление, что он дал течь повсюду сразу.

— Ты прямо мысли мои читаешь, — заметил Бивен. — Здесь или где-то еще, но вы все сдохнете.

— Мы-то — вполне возможно, но маховик уже запущен. Покорение нашего жизненного пространства идет полным ходом. Все, что я сделал, делалось во имя этой цели: мы должны были расчистить, и мы должны были породить. И в нашем мире не может быть места для всех.

Бивен достал свой люгер.

— У меня хорошая новость: одно место скоро освободится.

Увидев оружие, доктор забыл про трубку и про пепел. Устроившись в кресле, он лениво вытянул ноги под столом; к его физиономии фарфорового поросенка приклеилась улыбка.

Минна часто замечала: безумцы могут проявлять незаурядную смелость. В этом нет их заслуги: они просто не верят в реальность.

Сцепив пухлые ручки, медик тихо проговорил:

— Если вы выстрелите, звук поднимет по тревоге весь лагерь.

— Мы можем обойтись без шума.

Кожаный колосс подошел, схватил Менгерхаузена за волосы и засунул ему люгер глубоко в рот. Потом дважды нажал на курок. Трахея поглотила выстрелы, сыграв роль глушителя… созданного самой природой.

Минна увидела, увидела собственными глазами, как верхние позвонки медика вылетают сквозь его затылок и скачут по полу, словно игральные кости.

Наверное, в романе или в фильме герои перевернули бы раскаленную печку и подожгли дачу — чтобы предать очистительному огню рассадник зла. Но они всего лишь застегнулись доверху и отправились обратно той же дорогой, по которой пришли два часа назад.

Они спустились по склону, направляясь к изгороди из колючей проволоки. Были ли они праведными мстителями или убийцами? Симон не смог бы сказать. Должны ли они выступить свидетелями? Сейчас? Или после войны? На сегодняшний день, когда закон диктовали преступники, не было никаких шансов, что последуют суд и наказание.

Похищение Европы. Олимп богов. Непристойное спаривание рейхсляйтеров с Адлонскими Дамами, богов с простыми смертными… Отныне их окружала новая мифология, ледяная и устрашающая, — мифология нацизма, разрушения мира кучкой душевнобольных, принимающих себя за демиургов.

Они снова миновали фабрику мыла, домик с близнецами, хамам с глазами-вишенками… Будто перелистывали материалы дела. Законная самозащита. Они убили Менгерхаузена в порядке самообороны. Нападению подверглось все человечество.

Снег скрипел у них под ногами. Они переступили через тело Вирта под саваном из белых хлопьев, снова открыли ворота и забрались в свой «фольксваген». У заграждения на выезде Бивен в очередной раз предъявил документы. Никаких проблем. Они покатили по центральному проезду. Попадавшиеся им по пути охранники с винтовками не обращали на них никакого внимания.

Снова пошел снег, легкий, рассеянный, усыпляющий. Казалось, лагерь усыпан пухом, словно для смягчения ударов. На незапятнанно-белом снегу переливались желтые лужи фонарей. В их ореолах время от времени мелькали силуэты охранников, прорезывая белизну земли с четкостью бритвы.

Симон заметил у одного из бараков любопытную сценку. В свете прожектора человек тридцать детей под надзором пары эсэсовцев выстроились в очередь перед ростомером. Все они дрожали от холода, и сама мысль проводить измерительные процедуры в середине ночи на леденящем морозе была еще одним проявлением жестокости.

Последняя сегодняшняя партия… Не сказав ни слова, Симон вылез из «фольксвагена» и подошел ближе. Один за другим дети становились под деревянный брусок. Тех, кто доставал до него, толкали направо, остальных налево. Что означало: тем, кто подрос достаточно, чтобы работать, пока сохраняли жизнь, остальных отправят прямиком в газовые камеры.

И именно в этот момент Симон понял, что та покорность, с какой он отдавался на волю событий, исчерпана до дна. Эта сцена, совершенно обычная для лагеря смерти, только что сработала у него внутри как спущенный курок. Капля, переполнившая чашу с кислотой, и без того давным-давно полную до краев.

Один из детей, не дотянувший до метра двадцати, догадался, что маленький рост станет его приговором: он незаметно приподнялся на цыпочки, стараясь коснуться деревянного бегунка.

Охранник ударом сапога под зад отправил его к самым маленьким — тем, кого поджарят уже сегодня ночью.

У Симона тошнота поднялась к горлу. Для человека, который всю жизнь старался смухлевать под ростомером, видеть эту безуспешную попытку ребенка было решительно невыносимо. Размашистым шагом он подошел к эсэсовцу:

— Можно тебя на пару слов?

— В чем дело?

— Отойдем на секунду.

Солдат выглядел пьяным в стельку. Симон дружески подтолкнул его за угол здания, подальше от посторонних взглядов.

— Этого малыша, последнего, я у тебя покупаю.

Тот захихикал как телок:

— Так дела не делаются.

— Называй свою цену. Я плачу́ и увожу его. И все шито-крыто.

Симон чувствовал, что внутри все кипит. Его лицо покраснело, уши горели, ему казалось, что край шарфа сейчас воспламенится.

— Пятьсот рейхсмарок.

Это было ни с чем не сообразно. Жизнь ребенка не имеет цены. Симон покопался в сумке, которую носил через плечо. Он знал, что там немного — максимум сто рейхсмарок.

— У меня деньги в машине.

Солдат ухватил его за рукав, посмотрел на одежду. Казалось, он внезапно протрезвел.

— Nein, — бросил он, щелкая затвором винтовки.

— Nein? — повторил Симон. — Дай-ка еще поищу.

Он запустил руку в сумку, достал оттуда взведенный люгер и выпустил пулю охраннику в лоб.

Обернувшись, он увидел, что второй караульный уже бежит к нему, на ходу пытаясь дослать пулю в ствол.

Появившись слева, Бивен вонзил в него лезвие, можно сказать пригвоздив его к ночи. Человек на долю секунды словно завис в воздухе, болтая ногами и выгнув спину, потом осел со звуком упавшей перины. Струйка крови вертикально взвилась из его горла. Бивен поставил на рану свой сапог и давил, пока не повернул тело в снегу.