Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

on dit[711]. Между тем пришло время для сезонного наступления английской пропаганды. Никакой высадки я себе и представить не могу, особенно во Франции. Еще слишком рано. Каждую ночь адская перестрелка, англичане летят в Италию над Парижем. Американцы поссорились с русскими, русские совершенно не публикуют данных, касающихся американской помощи, и американцев это злит. Они хотели бы, чтобы Сталин в России пропагандировал их так же, как они делают это в отношении Сталина. Наивные.

20.3.1943

У меня грипп, и я лежу в постели. Отдыхаю. Мне безгранично хорошо, и я очень рад, что простуда была так любезна и пожелала посетить меня. Ц. приехал из Кракова в отпуск, и мы отправим с ним письма. Этот француз, которому осенью не хватало уверенности и знаний о мире, теперь стал цивилизованным, приобрел лоск и изысканность, даже научился разговаривать, чего раньше не мог. Путешествия расширяют кругозор, тесное общение с довольно симпатичной девушкой из Кракова (он показал фотографию — connais pas[712]) также. Кроме того, само путешествие чего стоило. До Ростова и обратно из-под Ростова вместе с «Kriegswerkstätte»[713], в которых он работает. Эта поездка позволила ему составить трезвое мнение о «пролетарском рае», где, по его словам, немецкая оккупация была во многих случаях большим раем, чем советские порядки. Он говорит, что здесь, во Франции, не хотят ему верить и все подозревают его в пронемецкой пропаганде. Почти с отчаянием в голосе и с истинной логикой простого и необразованного парня он спросил меня: «Месье Андре, почему рассказ о том, что я видел в России, — немецкая пропаганда? Ведь это не так. Я вовсе не говорю, что немцы хорошие». Ha, pauvre Candide[714]. Он заметил интересную вещь: «Когда мы пересекли бывшую советско-польскую границу, я почувствовал, что Европа закончилась». Это заметил простой рабочий, не особенно умный, в то время как многие не хотят признавать ту очевидную истину, что Россия — не Европа, что нас разделяет культурно-духовная пропасть, которую никоим образом невозможно преодолеть, что Россия — варварство, хамство и Восток, несмотря на весь ее материальный прогресс, весьма односторонний. Англосаксы настаивают на том, что необходимо сделать все, чтобы Россия вышла из-за колючей проволоки и стала «европеизированной». Боюсь, однако, что скорее Европе и даже Англии угрожает «большевизация», поскольку вся Европа, Англия и Америка внезапно «открыли» Россию и разинули рты. Есть от чего. Если я испытываю ненависть к этому строю, то не из-за классовых предрассудков, а просто потому, что я ненавижу все, что пытается убить человека, меня как такового, как уникальную личность, потому что издалека несет термитами и коллективами, невежеством и хамством «единственной и истинной идеологии». Кайзерлинг, может, и не великий философ, но иногда ему прекрасно удается передать суть вещей. В своем «Спектральном анализе Европы» он написал о нас не более одного предложения, но его вполне достаточно: «Польша гораздо более католическая и западная, чем любая другая страна, именно потому, что благодаря своему славянству она чувствует особую разницу, существующую между ней и русским духом». Достаточно. Я лично особенно остро чувствую разницу между собой и русским духом.

25.3.1943

Лежу и читаю «Новеллы» Пруса. Замечательно. Это один из немногих польских писателей, к которому у меня нет никаких претензий. Он поражает широтой взглядов, ощущением и пониманием дьявольской проблемы, какой является «польский характер». Он смотрит на всё с доброжелательностью (часто лишь для вида, поскольку иногда сквозь нее просачивается желчь) и в то же время, для куража, позволяет увидеть все сокровищницы добродетелей, дремлющих где-то глубоко внутри и погребенных под лавиной несчастий, содержащихся в двух словах: история Польши.

Только теперь, познакомившись с Западом, я вижу то, что уже так сильно, буквально задыхаясь, чувствовал дома, я вижу, как много мы потеряли и как низко пали, потеряв точку опоры. Вся Польша — такой буйабес, такая мешанина, что иногда ее можно возненавидеть. По роду-племени славяне, по культуре — из латинского мира, с византийским темпераментом (польский византизм или бунтарское раболепие заслуживает особого изучения), в сфере интеллекта чувствуется немецко-французское влияние с веяниями из России — адская смесь, в которой мы сами часто теряемся.

Иногда на самом деле хочется повеситься. Особенно после разговоров с соотечественниками. Если бы не К., с которым я работаю, и не визиты П., который является повитухой моих мыслей (трудно поверить, но этот человек был полковником и в придачу инженером, и ничто не смогло притупить его разум), я бы, наверное, вешался по три раза в день.

После девяти веков невероятной бузы мы на минутку получаем независимость, пятнадцать минут большой исторической перемены, и после сумасшедших усилий по превращению племени в единую нацию звенит звонок истории, и начинается следующий урок. Кто знает, не самое ли худшее — долгие годы математики с интегралами и дифференциалами. Если меня восхищает Прус, то потому, что с иронической и снисходительной улыбкой он отодвигает в сторону улана и девушку, жаворонков, поля, васильки, зайцев и учит нас быть народом не только в духовном смысле, но прежде всего в смысле материальном, учит нас строить фундамент, а не крышу. Народ — это не польская крыша в византийско-готическо-надвислинско-барочно-дорическо-рококошно-повстанческо-маршальском стиле и черт знает еще в каком, это крыша, состоящая из легенд и песен, единовременных сумм и отечественного мазохизма, из полного трагизма чувства величия, на которое другим наплевать, из претензий ко всем и вся, включая Бога, который для нас не Бог, а царь (это еще не конец, а начало), а также фундамент. Тот фундамент, о котором у нас не любят говорить, потому что он непрочен, как и все фундаменты на свете. Он не цветной, не расписной, не слышно ни звука шпор, ни ржания лошадей, ни подпольной борьбы, голова в порядке. Я «приземленный» и «с холодной головой» и ничего в этом концерте не понимаю. И никогда ничего не наполняло меня большим страхом и святым возмущением, чем обращение к пустым животам и счастье так называемых будущих поколений. И ложь во имя родины в густом соусе мечевидного национализма.

Кто-то рассказывал мне, что американские летчики за каждый полет на Германию получают премиальные, и каждый член экипажа бомбардировщика, который после двадцати пяти полетов вернется целым и невредимым, получает определенную квоту в долларах и может возвращаться в Соединенные Штаты. Война для него закончилась, и всем привет. Я хотел бы видеть поляка, который, услышав это, в первый момент не закрыл бы стыдливо лицо и не был бы «до глубины души» (мы всегда «до глубины» — чего уж