Легкое дыхание - Иван Бунин

И шли дни за днями, годы за годами, и осталась у АлександрыВасильевны одна дума, одна мечта — о доме.

III

Она была уже слаба, полна и склонна к слезам, к грусти.Состарился и Селихов. Но о своей посмертной воле он упрямо молчал. Аккуратный,спокойный и бескровный, чуть горбясь и заложив холодные пальцы своих всегдадрожащих рук в немодные, прямые карманы панталон, он похаживал по своим чистымпустым комнатам, среди мебели в чехлах, да насмешливо что-то обдумывал. Жизньпрошла, прошла и злоба на глупость людскую, — осталось одно презрение. Онделался все суше и меньше, вынимал золотое пенсне все небрежнее и прикладывалего к переносице при осмотре вещей, приносимых в заклад, все мимолетнее: всемуцену знал он теперь! Дом купил он у помещика, старый, с деревянными колоннами,с садом. Дом попался ему удивительный. На дворе в морозном пару краснело солнце— в доме было тепло. На дворе палил летний зной — в доме было прохладно исмешивался с прохладой мирный запах нафталина. Летом часов с десяти до трехпекло как раз ту сторону, на которой стоял дом; но спасали зимние рамы — ониникогда не вынимались. Весь дом дрожал и гудел, звеня люстрой, когда вскачь неслисьс вокзала и на вокзал извозчики. Они тучей поднимали рыжую пыль, котораяпокрывала все крыши, все стены и окна на Песчаной улице. Но Селихов на улицуникогда не выходил. Бродя по комнатам, он обдумывал и все изменял завещание.Александра же Васильевна сидела в своей спальне окнами во двор и вязала чулок.Она думала о прошлом, о будущем, порою привычно, не бросая работы, плакала. Подмерный стук часов муж мерно ходил из комнаты в комнату, равнодушно поджидаязакладчиков, то слезливых, то не в меру развязных, и с загадочной усмешкойпоглядывал в кабинет, на железный несгораемый шкап с большими железными шишкамина скрепах, похожими на большие глаза. Но порою наступала полная тишина: оностанавливал часы, садился за громадное старинное бюро — и слышался в дометолько неторопливый и прилежный скрип гусиного пера… Но что писал Селихов? Чтоготовил он ей под старость?

Она знала одно — что ему ничего не стоило обречь ее нанищету, на позор перед целым городом, лишить ее не только денег, вещей, но иэтого дома, своего угла. Он ведь не замечал, не видел ее. Он сперва на «ты», апотом и совсем запретил ей разговаривать с ним. При гостях он был иной: совсеми любезен, шутлив, меток на слово, мил и сдержан даже в карточных спорах.Но гости — два-три человека и все одни и те же: помощник исправника, податнойинспектор и нотариус — бывали не больше двух-трех раз в году.

IV

Отец Кир пил. Вечный хмель свой он оправдывал своим умом итем, что живет он в Стрелецке, в этом полустепном городишке, где только возленеуклюжего собора и базарной площади белеют каменные дома хлеботорговцев, а поокраинам — хибарки, нищета.

Высокий, дородный, он похож был на боярина; долго был силени красив. В женской прогимназии, где он преподавал, в него влюблялись самыевосторженные девушки, те, полные, волоокие, до времени развившиеся, у которыхбывают такие чудесные пепельные волосы, такой нежный цвет лица и такой горячийрумянец застенчивости: не могли они спокойно видеть его черных соколиных глаз,его синих кудрей, лежавших по плечам, осыпанным перхотью, по коричневомуподряснику, сладко пропахнувшему ладаном и табачным дымом. Портили его толькозубы, коричневые от неумеренного курения.

Всегда и всем, не делая никаких исключений, он говорил «ты»;ведь были же пастыри, говорившие так вельможам и князьям, даже царю самому. Онипоучали, наставляли их сурово, порою обрывали их.

— Благослови, пастух, — сказал как-то одинвельможа одному такому пастырю.

— Благословляю, во имя Отца, и Сына, и Святого Духа,самую глупую овцу стада моего, — ответствовал пастырь.

С купцами о. Кир был груб, с начальниками скор и находчив нарезкое слово, с вольнодумцами краток и беспощадно логичен. В Стрелецке редкопопадали в руки адресатов цветные открытки. Но о. Кир исправно получал дажесамые красивые, с видами Кавказа и Крыма — от племянника, молодого, но ужевидного чиновника при губернаторе: о. Кир пригрозил почтмейстеру лишением местаза пропажу хотя бы одного письма к нему. И весь город говорил об этом свосхищением. Весь город восторгался о. Киром, как человеком необыкновенного умаи редкой учености. За великую честь считали принять и угостить его. Ноприглашения о. Кир принимал разборчиво, в свой же дом никого не пускал.

Дом его, длинный и невысокий, по кирпичу беленный мелом, былдалеко виден по широкой улице. Нигде не росло ни единого деревца — развекакая-нибудь кривая яблонька на мещанском пустыре. Но за железной крышейпротоиерейского дома пыльно и бледно зеленели верхушки молодых тополей. Вездевходом служили калитки. У о. Кира был подъезд (к которому, впрочем, никто неподъезжал).

Вечно заперты были ворота о. Кира, подворотня заложенатяжелой тесиной. Отворялись эти ворота только тогда, когда приезжал водовоз,старичок в кумачной рубахе. Только он один мог свободно выведывать о домашнейжизни о. Кира у плечистой стряпухи в сапогах, когда она подставляла под бочкуушат, а он пускал в него толстую струю воды. Только к водовозу былснисходителен о. Кир. Он шутил над ним, шутками отвечал ему и водовоз: это былудивительный человек — он никого не боялся, ни о чем не тужил, доволен былрешительно всем.

— Желудь! — громко и строго кричал о. Кир, выходяна крыльцо.

— Аюшки? — беззаботно отзывался старичок,подъехавший на бочке к воротам и с трудом, согнувшись в три погибели,поднимавший тесину.

— Опять неполную привез?

— Опять.

— Смотри: отколочу!

— И то неплохо! Дураков и в алтаре бьют…

Но однажды, узнав, что Желудь привез бочку воды и Селихову,о. Кир и Желудя лишил своего благоволения, навсегда прогнал его со двора долой.

V

Зимой на Песчаной улице было много снегу, было серо ипустынно, весной — солнечно, весело, особенно при взгляде на белую стенупротоиерейского дома, на чистые стекла, на серо-зеленые верхушки тополей вголубом небе. Летом было очень жарко. От пыли небо тускло серебрилось. Вполдень вскачь неслись извозчики, поспешая к вокзалу, стоявшему за городом, подгорой. В час они медленно тянулись назад и везли приезжих, чаще всего купцов сковровыми сумками, которые и теперь еще называются сак-де-войяжами, а не тораспространителей граммофонов, молодых бритых евреев в английских картузах, санглийскими трубочками в зубах. Встречаясь с о. Киром, кажется, одни эти евреиглядели без страха, хотя он не терпел их, особенно их языка: он однажды, навокзале, запретил евреям разговаривать на своем языке, сказав:

— Здесь вам не синагога.

Дородный и строгий, проходил он по Песчаной улице, вкоричневом подряснике, в палевой соломенной шляпе, поглаживая кончиками пальцевнаперсный крест, — и все боялись его. Под забором сапожника когда-то поцелым дням играли в лодыжки мещанские подростки; там, бывало, стучали в заборсвинчатки и раздавались крики: «Плоца! Жог! Ника!» Подростки эти были лодыридерзкие. Но от протоиерея они ушли играть подальше — к хибаркам на спуске квокзалу. Бегали ватагой мальчишки — запускали в небо змея, постоянноцеплявшегося за струны телеграфных столбов и оставлявшего на них свой мочальныйхвост. Но, завидя о. Кира, они рассыпались куда попало. Пробиралась по теневойстороне, по ухабистому тротуару, мимо ворот и окошечек с горшками цветов,какая-нибудь старуха, настолько переломленная, склоненная к земле, что былоудивительно, как может идти этот прямой угол. Но совсем не из-за тени, жидкой икороткой, пробиралась она там, а лишь бы не попасть на глаза о. Киру: он нелюбил старух, этих страстных поклонниц юродивого Яши, обитавшего в старойчасовне над склепом в кладбищенской роще, он ненавидел человеческое безобразие.Загорелый мещанин, потевший в черном картузе и толстой чуйке, шел по срединеулицы как будто вольно, заложив руки назад: что ж ему, он ведь не здешний, оншел с вокзала. Но, увидавши о. Кира, он с решимостью отчаяния вдруг обнажалголову и быстро направлялся к нему. В левой руке о. Кира была высокая палка ссеребряным набалдашником. Правой, приостановясь, он благословлял — широко и властно.А благословив, совал к губам, покорно искавшим ее.