Невернесс - Дэвид Зинделл

голубым глазам яркость моря. Он открыл рот, желая сказать: «Да, я хотел убить тебя; был готов убить тебя». Потом по прошествии долгого мгновения его лицо смягчилось, он потер глаза и сказал совсем другое, то, что, как ему казалось, не хотел говорить:

— Нет, я не смог бы убить тебя. Разве может человек убить родного сына?

Я смотрел на огонь. Тишина наполняла хижину. Он прикрыл глаза рукой и потер виски.

— Почему ты, пилот? — спросил он наконец. — Что теперь с тобой будет?

Жуя орехи бальдо, я открыл ему последний секрет. Я слышал биение своего сердца, его сердца, биение молекул воздуха по замерзшему снегу. Звезды Экстра тоже отбивали ритм, призывая меня, когда я со всем доступным мне состраданием сказал Соли, что сыну его суждено стать богом.

30. Невернесс

День, который был шесть или семь лет назад, и тот день, что был более шести тысяч лет назад, столь же близок к настоящему, как вчерашний. Почему? Потому что все время заключено в настоящем мгновении.

Говорить, что мир создается Богом завтра или вчера, бессмысленно. Бог создает мир и все вещи мира в настоящем мгновении. Время, прошедшее тысячу лет назад, такое же настоящее и столь же близко Богу, как этот самый миг.

Иоганн Экхарт, горолог Века Монголов

На другой день Соли, протерев покрасневшие глаза, объявил, что возьмет упряжку Хранителя и поедет на Квейткель. Мне он предложил сразу же поворачивать домой и всю обратную дорогу охотиться на тюленя. Но собаки Хранителя были не в состоянии тащить нарты. Три были обморожены, и вся упряжка сильно оголодала.

— Я довезу тебя до Квейткеля, — сказал я. Надев снежные очки, я смотрел на гору. В чистом воздухе ее сверкающий конус казался гораздо ближе, чем в действительности. — Нарты Хранителя оставим здесь, больных собак возьмем на свои, а остальные пусть бегут за нами.

По правде сказать, ни один из нас не был уверен, что деваки окажут Соли радушный прием, и я не хотел бросать его одного с упряжкой больных собак. На дорогу до острова у нас ушло два дня. Мы поставили хижину в тридцати ярдах от его утесистого берега. Юрий три года назад — а казалось, будто три жизни — сказал, что мне на Квейткель лучше не возвращаться. Прекрасно — я даже ногой не ступлю на остров. (Если, конечно, медведь не разломает мою хижину и не загонит меня в рощу йау на берегу.) Соли пошел дальше на лыжах, собираясь поведать деваки трагическую историю о том, как Жюстина, Бардо и моя мать ушли на ту сторону. Он сказал, что вернется на следующий день с орехами мне на дорогу и мясом для собак, если у деваки был хороший год и они готовы проявить великодушие.

Я ждал три дня и три ночи, за которые ветер чуть не снес мою хижину, и начал уже сильно беспокоиться, когда, к полудню четвертого дня, на опушке леса показалось несколько нарт. Одни из них съехали на лед. Я стоял, заслонив глаза от полуденного солнца. Соли, правивший нартами, был на них не один.

— Ни лурия ля! — крикнул я, не зная, что еще сказать. Сначала мне показалось, что Соли везет на мешках с орехами медвежонка. Потом я разглядел, что это маленький деваки в шегшеевой шубке. Мне было невдомек, зачем Соли взял с собой ребенка.

Люди на опушке леса не ответили на мое приветствие. Они стояли у своих нарт, наполовину скрытые деревьями йау, и смотрели на море. Из-за солнца я не различал их лиц.

— Ни лурия ля, — сказал Соли, подъехав поближе. Ребенок оказался мальчиком лет трех. На коленях он держал деревянную куклу. Когда нарты остановились, он застенчиво потупился, разглядывая ее с преувеличенным интересом. Соли, оставив его на нартах, подошел ко мне и сказал на языке деваки: — Нехорошо, что тебе пришлось столько ждать.

— Кто этот мальчик? — Но не успев задать свой вопрос, я уже понял, кто он.

— Названый сын Хайдара и Чандры.

Услышав имена своих родителей, мальчик с улыбкой поднял глазки.

— Хайдар ми падда мору риль Тува, — сказал он и без дальнейших понуканий рассказал мне, как его отец убил мамонта прошлой зимой. — Лос пела мансе, ми Хайдар, ми Хайдар ло ли вос.

Мальчик был красивый, крепкий, улыбчивый, с темно-синими, цвета вечернего неба, глазами, мало похожий на других алалойских детей. Когда я улыбнулся ему в ответ, он сразу перестал дичиться и стал вести себя храбро, словно знал меня всю жизнь.

Катаринины глаза, сказал я себе и спросил срывающимся голосом:

— Как его зовут?

Мальчик улыбнулся, показав ровные белые зубы, и сказал:

— Падда, ни лурия ля; ти лос ми лот-падда? (Здравствуй, отец; ты правда мой родной отец?)

— Это невозможно, — сказал я, хотя и знал: в странном мире, где мы живем, мало что невозможно.

Соли подошел, хрустя по снегу, и я зашептал ему на ухо:

— Не может он быть моим сыном, Анала вырезала ребенка из чрева Катарины за добрых сорок дней до срока — помнишь? Он ни за что бы не выжил.

— Не выжил бы, говоришь? Да он крепок, как алмаз. Он мой внук, а нас, Соли, убить не так просто. Ты посмотри на него! Резчик сделал тебе другое лицо, но хромосом твоих не тронул. И ты еще можешь сомневаться?

Отряхнув снег с парки, он стал рассказывать:

— Деваки, увидев, как я приближаюсь к пещере, очень удивились и удивили меня, устроив пир в мою честь. Нажарили мяса мамонта — охота эти последние годы была удачной, хотя пару лет назад большой самец растоптал Юрия, проломив ему череп. Но все помнили, что Юрий сказал тогда, и приняли меня радушно. Они меня простили — представляешь, пилот?

— Тува ви лалунье, — сказал, облизнувшись, мальчик. Наверное, он думал, что Соли рассказывает мне про пир.

Соли потер затылок и продолжил:

— Это Анала сказала мне насчет мальчика. Никто из женщин не думал, что он выживет, даже Чандра, которая нянчила его, когда Катарина… когда мы вернулись в Город. Но он выжил. Чудо, правда?

Я смотрел, как мальчик играет крошечным костяным копьецом в кулаке своей куклы. Подбородок у него был длинный, как у меня, до того как я переделался в алалоя, а в густых черных волосах сверкали рыжие нити.

— Но они же убили Катарину! Объявили ее сатинкой. Почему же они не придушили ее ребенка и не зарыли его в снег?

— Это у них не