Тропою испытаний. Смерть меня подождет - Григорий Анисимович Федосеев

у слияния рассекается рукавами этих рек на несколько островов, заросших вековою тайгой, с высокими наносными берегами. Посоветовавшись, мы решили перебрести Лючи и на одном из островов приютиться на ночь. В этом была своя прелесть: на острове всегда меньше гнуса и больше прохлады, да и сон здоровее. О большем мы и не мечтали.

Чёрная туча прикрыла солнце. Низовой ветер взрыл Зею, наделал беляков, бросая на остров холодную речную пыль, гнул податливый тальник и трепал зубчатые вершины старых лиственниц.

На острове мы наткнулись на стоянку Глухова, с небольшим балаганом из коры, под которым у него до этого хранился груз. Быстро развьючили оленей и стали ставить палатки. Работы хватало всем. С гор уже спускалась мутная завеса непогоды.

— Ты что же, Глеб, под балаган залез, уже разулся! Бери топор, руби колышки и помоги Трофиму палатку натянуть, да поторопись, видишь небо-то…

— Скоро собаки блох ловят, — огрызнулся Глеб, но топор взял и пошёл к тальнику, нехотя переставляя босые ноги.

— Молодой, а лентяй. Для себя сделать не хочет, — бросил ему вслед Трофим.

Когда палатки (без помощи Глеба) были поставлены и груз накрыт брезентом, из-за реки донёсся крик. Мы выскочили на берег. Это Улукиткан. Он кричал, угрожающе махал нам палкой и гнал рысью оленя, усердно подбадривая его ногами. «Неужели он что-то страшное обнаружил на следу Глухова?» — мелькнула у меня мысль. Я взглянул на Глеба, но лицо его выражало полное спокойствие.

Старик с ходу перемахнул реку и, не слезая с оленя, стал что-то доказывать Николаю на своём языке тыкая палкой в небо.

— Вы какой люди, слепой совсем, смотри, дождь в горах, вода большой придёт, зачем остров остановился, пропадай хочешь? Разве другой места нет? — кричал старик, тараща на меня гневные глаза.

— Да что ты, Улукиткан, этот остров стоит сотни лет, посмотри, какие толстые лиственницы выросли на нём? Неужели ты думаешь, вода так высоко может подняться?

— Человеку дана голова, думай надо, что, почему. Ты смотри хорошо, эта протока новый, теперь вода большой придёт, остров будет драть! Надо скорей назад ходи… Когда старик раздражался, он выговаривал русские слова с трудом, терял окончания, но мы понимали его. Николай с Трофимом бросились собирать оленей, мы свернули палатки и, побросав на спины животных груз, бежали с острова на материк.

— А ты, Глеб, почему не обуваешься? Вставай, надо уходить, — предложил я ему.

— Успею, а не то и тут переночую, балаган хороший.

— Без разговоров! Обувайся и догоняй!

Мы перебрели Лючи и сразу же на берегу остановились под защитой толстых лиственниц. Отяжелевшие тучи нависли грозной стеной. Надо было как можно скорее ставить палатки. Застучали топоры, забегали люди. Ветер с высоты уже хлестал полотнищем холодного дождя, слепил глаза, вырывал из рук палатку. Больших усилий стоило нам организовать ночёвку.

Глеб так и не пришёл. Мы возмущались, не зная, чем объяснить его поведение. Улукиткан не выдержал, поймал своего оленя, погнал его через реку на остров. Он лучше нас понимал, что сулят после жаркого дня чёрные тучи и что станет с рекою, когда с гор хлынет дождевая вода.

Мы, мокрые, замёрзшие, уже сидели в палатке, когда распахнулась чёрная бездна и оттуда брызнул пугающий свет молнии, на миг озарив угрюмые лица людей стволы лиственниц и грозные овалы туч. Могучие разряды грома, потрясая долину, гулко прокатились по лесу, и тучи опустили к земле дождевые хвосты.

Улукиткан вернулся один. С его одежды ручьём стекала вода, он посинел от холода и еле ворочал языком.

— Какой худой люди: я ему шибко хорошо говорил — уходи надо, он, как глухой, не понимай.

— А ты бы балаган разломал, он бы и пошёл, — сказал Василий Николаевич с досадой.

— Э-э, если голова худой — сила не помогает, — ответил тот, сбрасывая с плеч мокрую телогрейку и закутываясь в дошку.

— С чёрта вырос, а ума не нажил!.. — буркнул Трофим.

За палаточной стеною, по чёрной притихшей тайге, по скалистым ущельям хлестал косой ливень. Ветер с диким посвистом налетал на лес, расчёсывая непослушные космы лиственниц, в клочья рвал воду в реке, завывал в дуплах старый тополей. А по горам гуляли чудовищные раскаты грома.

— Вот он — приветственный салют Станового!

Ночь навалилась густой чернотой. В палатке тихо, никто не спит, притаились, словно ожидая чего-то, ещё более ужасного. Сколько силы несёт в себе стихия!

С трудом верилось, что после этой страшной бури останется жизнь в горах, да и сами горы.

Кто-то чиркнул спичкой, закурил. Далёким огоньком засветилась в темноте цигарка. Люди словно онемели, — у каждого свои думы. Я перелез через чьи-то ноги, через ворох мокрой одежды, сваленной у входа, и выглянул из палатки. Ни неба, ни земли, куда ни посмотри — всюду тяжёлая свинцовая тьма да бешеный ветер бьётся с лесом, пугая всё живое жутким воем.

И вдруг блеснула молния, отбросив тьму и осветив на миг потрёпанные лиственницы, вспухшую реку и, за дождевой завесой, остров. Но всё исчезло так же мгновенно, как и появилось, только в душе осталась щемящая боль за Глеба. «Прилепится же к человеку такое!»

Гроза отходила на север, сталкивая туда тучи. Послабел и дождь, но страшная тьма не редела, и ветер ещё больше свирепел. Его разноголосый вой мешался в черноте с непрекращающимся треском падающих на землю великанов; со смертным стоном они ложились, до конца не выстояв свой век.

И странно, даже когда ветер наконец стих, тайга по-прежнему шумела тревожно. С чёрного неба падали остатки дождя. Только теперь мы вспомнили об усталости. Кажется, можно уснуть.

Бедный Глеб! Как он там один на острове? Сумеет ли разжечь костёр?

При свете спички находим свои постели, устраиваемся, кто где может. В палатке тесно, а во второй сложен груз. Но до утра недалеко, как-нибудь прокоротаем остаток ночи. Я забираюсь в спальный мешок. Василий Николаевич рядом что-то тихо жуёт. Мне есть не хочется, тороплюсь уснуть. Лиханов уже похрапывает…

Засыпая, тщетно стараюсь припомнить картину налетевшего урагана, не совсем ясно схваченные детали, нужные для записи, но мысли плывут стороной, а слух улавливает отдалённый, ещё неясный гул. В полусне пытаюсь уяснить, что это? Хочу проснуться, но не могу поднять головы, пошевелиться. Всё во мне отяжелело…

А гул доносится яснее, наплывает новой неотразимой бедой. Наконец я вырываюсь из полузабытья. Всё та же тёмная ночь. Вернулся ветер, снова бродит в вышине. Шумит исхлёстанный лес. Всё спит.

«Как хорошо, что это был сон», — думаю я, поворачиваясь на другой бок.

Вдруг справа, подобно взрыву, гигантская волна