Собор. Роман о петербургском зодчем - Ирина Измайлова

Дочитав, Монферран положил письмо на стол и медленно закрыл лицо руками. Он ясно увидел в этот миг красивое тонкое лицо художника со спустившейся на лоб кудрявой прядью и надменным изломом бровей.

Ему вспомнились слова, случайно сказанные в его присутствии Федором Брюлловым несколько месяцев тому назад: «Из Италии пишут, что брат безнадежен». Безнадежен…

Огюст вскочил из-за стола, кинулся к двери, распахнул ее.

– Элиза! – закричал он изо всех вил. – Элиза!

Она прибежала, спотыкаясь, хватаясь за грудь.

– Анри, ты что? Что с тобой? Ты побледнел…

Глазами он указал ей на стол:

– Прочти.

Она прочла письмо.

– Почему тебя это так взволновало? – проговорила она, подходя к мужу. – Это же хорошо, что он вот так написал тебе.

Монферран покачал головой:

– Он умирает.

Элиза ахнула:

– Перекрестись! Да что ты… Он поправится.

– Он умирает, Лиз. Я знаю. И я тоже в этом виноват. Я видел, что он заболевает, и не останавливал его. Он работал как сумасшедший, а я как сумасшедший его торопил. Мне плевать было на его здоровье, лишь бы он мне плафон дописал! Понимаешь, Лиз?

Огюст отошел от двери кабинета, упал в кресло, и Элиза, подойдя к нему, по своему обыкновению, обняла его голову и прижала к себе, окунув пальцы в его волосы, по-прежнему густые, еще заметно вьющиеся, но уже полные серебра.

– Анри, мой маленький! Не вини себя в том, в чем ты не виноват. Ты не мог запретить ему работать: ведь никто же не может запретить работать тебе. Успокойся. И завтра напиши ему ответ.

– Да, я напишу! Напишу, конечно… Пусти меня, Лиз. У меня напомажены волосы, а ты мне их уже все взъерошила… Я пойду надену мундир. Там уже пришел кто-нибудь?

Элиза улыбнулась:

– Почти все. Штакеншнейдер здесь. Пуатье со своей очаровательной женой тоже явился. Барон Кене только что пришел. Ефимов днем прислал записку, что придет, но его нет пока. Переодевайся скорее. И не забудь надеть свои ордена.

Когда Огюст отворил дверь гостиной, навстречу ему хлынула волна смеха.

Элиза, Алексей, Джованни, Миша в своей гимназической форме, маленькая Сабина в желто-зеленом кружевном платьице, все без исключения гости столпились вокруг стола, разглядывая салинскую деревянную фигурку. От смеха, казалось, дрожала люстра под потолком.

– Какая прелесть! – Элиза обернулась к мужу. – Ну что за умница этот Салин! Прелесть, да и только!

– Это ты у меня прелесть, – любуясь женой, сказал Монферран.

Элиза была в платье из темно-серого тяжелого атласа, сшитом изысканно и изящно. Оно очень шло к ее посеребренным на висках волосам, уложенным слегка игриво. Она рискнула даже обнажить шею, но такая отвага была оправданна: ее шеей еще можно было залюбоваться… Правда, самое опасное место над ключицами Элиза спрятала под аметистовое колье.

Когда все уже уселись, и кухарка принесла вместе с лакеем дымящиеся блюда, и второй лакей стал разливать вино, явился с опозданием архитектор Ефимов с букетом хризантем и с извинениями, которые были приняты тотчас: настроение у всех было наилучшее.

Однако, едва была откупорена первая бутылка старого портвейна, едва были произнесены первые тосты, как внизу послышался шум. Кто-то бранился с дворником и чего-то настойчиво требовал.

Огюст резко встал из-за стола и, кинув гостям короткое:

– Простите, господа, – вышел на лестницу.

Внизу, в слабо освещенном вестибюле, топтался Егорушка Демин. Завидев на лестнице главного архитектора, он попятился, словно ожидал от этой встречи только самого наихудшего.

– Что произошло, Егор? – с верхней площадки спросил Монферран. – Ты из собора?

– Оттуда, Август Августович… – заикаясь, проговорил юноша.

– Что там такое?

Не замечая тупой боли, тут же возникшей в правом бедре, Огюст сбежал по ступеням и остановился напротив растрепанного мастера.

Егор опустил голову и ответил:

– Мы работу прекратили днем еще, как вы велели. Только вот я с мастерами заприметил, что у алтаря слева мрамор отошел в одном месте. Пирон[65] ломаный попался… Ну а там же леса… Мы решили быстренько подправить мрамор. Две опоры и сняли из-под лесов-то, они загораживали нам место. Кто ж знал, что он полезет…

– Кто полез?! Что произошло?! – бледнея, вскричал главный архитектор.

– Леса упали, Август Августович, – чуть слышно шепнул Егорушка. – Балюстраду у иконостаса попортили…

– К черту балюстраду! Люди были на них?

– Были, – одними губами ответил Демин.

– Ах вы, мерзавцы! Кто-нибудь разбился? Пострадал?!

– Господина профессора Алексеева, художника… убило, кажется…

Монферран пошатнулся:

– Что значит «кажется»?! Алеша, шубу! А, черт, не до шубы тут!

Оттолкнув Егора, пытавшегося ему еще что-то сказать, Огюст выскочил из парадного, спотыкаясь, скользя по утоптанному снегу, проскочил дворик, выбежал на набережную. Мороз был жестокий, жгучий, но архитектор его даже не почувствовал. Как сумасшедший он пробежал по набережной, миновал мост, кинулся через площадь, напрямую, и его едва не сшиб летящий во всю мочь рысак.

– Одурел, что ли, старый олух?! – загремело ему вслед напутствие кучера, но он не обратил на него внимания.

За ним, тоже скользя и спотыкаясь, бежали Егорка, выскочивший за ним Карлони и Алеша с шубой в руках, но догнать его не удалось даже Демину.

Задыхаясь, хватаясь за воздух, он вбежал в пустой и холодный собор, освещенный лишь несколькими зажженными внутри смоляными факелами.

Прямо перед ним, в дальнем конце восточного трансепта, воздвиглась безобразная груда расползшихся досок и бревен, возле которой неловко сновали несколько человеческих фигур. Пол вокруг развалившихся лесов был чем-то залит и забрызган…

– Главный! – гулко пронесся под высокими сводами чей-то смятенный голос.

И тотчас в освещенное пространство ворвался и предстал перед Огюстом призрак. В первое мгновение он действительно подумал, что это призрак профессора Алексеева, ибо быть самим профессором Алексеевым это существо не могло. Подтянутая, всегда такая безукоризненная фигура художника была вся покрыта слоем сизо-белой жижи, которая комками и лепешками облепила его голову, струйками стекала с его превратившихся в сосульки волос. Нечто мешковато-громоздкое, что было прежде его шубой, топорщилось на спине и боках бедного профессора.