Андрей Белый. Между мифом и судьбой - Моника Львовна Спивак

Из всего сказанного о «гихловском» списке согласиться можно лишь с тем, что это действительно машинопись, причем неавторизированная, недатированная и к тому же — не первый экземпляр. Предложенная датировка — если хоть сколько-нибудь учитывать реалии советской эпохи — кажется просто невероятной: каким образом в «послевоенное время» в Государственное издательство художественной литературы могли попасть непубликовавшиеся стихи репрессированного поэта, то есть «подсудный» самиздат… Малоубедительно и другое предположение: стихи Мандельштама 1934 года ГИХЛ и в «довоенное время» публиковать не планировало, так что и передавать их туда было решительно незачем…

Нам представляется, что происхождение «гихловского» списка проясняет история с неудавшейся организацией группкомом ГИХЛ вечера памяти Белого и планируемым выступлением на нем Мандельштама. Скорее всего, его стихи (как и списки участников мероприятия) были переданы в ГИХЛ для утверждения и включения в программу.

На некую прагматическую цель этого документа «намекает» то, что посвящение к стихотворению точно повторяет и название вечера, и заявленную в программе тему выступления Мандельштама: «прочтет стихи, посвященные памяти Андрея Белого». Формулировка посвящения (с одновременным указанием и имени, и псевдонима — «Памяти Б. Н. Бугаева (Андрея Белого)») выглядит как-то слишком официально и непривычно для поэтического текста: так Белого могли называть в гонорарных ведомостях или повестках на очередное «гихловское» заседание. К тому же, строго говоря, посвящение в данном стихотворении вообще излишне и, по сути, является тавтологией: ведь функцию посвящения выполняет указанный в заглавии день похорон… Видимо, посвящение адресовалось не столько Белому, сколько тем чиновникам, которым мало что говорило число 10 января, и потому требовалось наглядно объяснить связь стихотворения с тематикой траурного вечера.

Если это так (а другой причины попадания стихов Мандельштама в фонд ГИХЛ мы не находим), то возникает целый ряд новых вопросов: кем, когда и с какой рукописи «гихловская» машинопись была перепечатана?

«Гихловский» список существенно отличается от «зайцевского» музейного (нет разбивки на три части, другие редакции ряда строф) и «лексически» гораздо ближе к одному из самых ранних списков — к «харджиевскому»[1758]. Однако с утверждением о совпадении «гихловского» списка с «харджиевским» (содержащимся в обоих упомянутых выше изданиях Мандельштама) вряд ли можно согласиться. В «гихловском» списке вообще нет деления на строфы (текст идет «сплошняком»), имеются многочисленные разночтения и в словах, и особенно в пунктуации[1759].

Следует отметить, что «гихловский» список буквально пестрит опечатками и ошибками. Однако важно, что это не ошибки памяти, столь часто встречающиеся в поздних списках стихов Мандельштама, а ошибки прочтения, порожденные неспособностью машинистки разобрать почерк в рукописи. Видимо, отсюда в нем появляется: «в молнокрылатом воздухе картин» (вместо «толпокрылатом»), «покатой истины» (вместо «накатом истины»), «для укрупленных губ» (вместо «укрупненных») и т. д. О мучениях машинистки говорят многочисленные «забивки», а также то, что некоторые слова впечатаны между строк и без копирки — может быть, чуть позже основного текста и по чьей-то подсказке. Возникает ощущение, что перепечатывал стихотворение человек, не понимающий поэтики Мандельштама и не знакомый ни с самим поэтом, ни с теми, кто мог бы разъяснить плохо читаемые в рукописи места. Возможно, это была просто какая-нибудь техническая служащая ГИХЛ.

И все же есть в этой неряшливой и неприглядной машинописи одно разночтение, заставляющее нас заподозрить в нем не ошибку, но возможный и даже весьма интересный вариант: «чеРтные зигзаги», а не «чеСтные зигзаги», фигурирующие в «харджиевском» и других известных списках.

Для сравнения приведем оба варианта:

Где ясный стан? Где прямизна речей, —

Запутанных, как ЧЕСТНЫЕ зигзаги

У конькобежца в пламень голубой,

Железный пух в морозной крутят тяге,

С голуботвердой чокаясь рекой

Где ясный стан? Где прямизна речей, —

Запутанных, как ЧЕРТНЫЕ зигзаги

У конькобежца в пламень голубой,

Железный пух в морозной крутят тяге,

С голуботвердой чокаясь рекой

В пользу «гихловского» варианта говорит, во-первых, то, что буквы «Р» и «С» перепутать даже в очень неразборчивом почерке крайне сложно, во-вторых, то, что простое и частоупотребимое слово «честный» заменено на неологизм (обычно именно с неологизмами у машинистки возникали проблемы), и наконец, в-третьих, то, что напечатанное в «гихловском» списке слово ничуть не менее осмысленно, чем привычное. Речь Белого сравнивается не с запутанной траекторией движения честного конькобежца, а с начерченными на льду следами коньков. Определение зигзагов как «честных» вызывает некоторое недоумение, тогда как указание — с помощью отглагольного прилагательного или причастия — на то, что зигзаги были начерчены, скорее проясняет группу образов.

На этой точке зрения, учитывая качество машинописи, трудно настаивать (будем считать, что она выдвинута для обсуждения)[1760]. Однако если все же предположить, что «чертные» не опечатка, а вариант, то обнажается явная аллюзия на стихотворение М. А. Кузмина, посвященное балерине Т. А. Карсавиной (1914):

Полнеба в улице далекой

Болото зорь заволокло,

Лишь конькобежец одинокий

Чертит озерное стекло.

Капризны беглые зигзаги:

Еще полет, один, другой…

Как острием алмазной шпаги,

Прорезан вензель дорогой.

В холодном зареве не так ли

И Вы ведете свой узор <…>[1761].

В обоих случаях есть и лед, покрывший водоем (озеро у Кузмина, «голуботвердая река» у Мандельштама), и конькобежец, чьи зигзаги оставляют (чертят) на льду следы. Только у Кузмина зигзаги конькобежца сравниваются с танцем, а у Мандельштама — с речью. Впрочем, для Белого, автора «поэмы о звуке» «Глоссолалия», речь и танец — явления вполне родственные.

Впрочем, решение о значимости и учете (или не учете) разночтений остается за публикаторами. Для нас же первостепенный интерес представляет то, что в «гихловском» списке, в отличие от «зайцевского», нет членения стихотворения на три части. По мнению И. М. Семенко, анализировавшей «харджиевский» автограф (тоже «нерасчлененный»), это указывает на первую стадию работы над произведением: до решения Мандельштама превратить стихи о Белом в цикл[1762]. Значит, и рукопись, лежащая в основе «гихловского» списка, появилась на свет раньше, чем «трехчастный» автограф из архива Зайцева, то есть — между 16 и 21 января 1934 года.

В этой связи стоит вновь обратить внимание на запись в дневнике Зайцева:

22/1 был у О. Э. Мандельштама. Он передал свои стихи, посвященные памяти Андрея Белого, разбил их на три части. В первый заход познакомился у него с сыном Н. С. Гумилева, во второй заход с литературоведом Гуковским, специалистом по 18‐му веку.

Как Зайцев мог понять, что Мандельштам не объединил три отдельно написанных стихотворения под одним заглавием, а, напротив, «разбил» стихи памяти Белого «на три